Ловец

Глава вторая. В которой Гермиона теряет вещи, Крум колдует, а Гарри ревнует.

Все действительно произошло мгновенно: едва они устроились на жёстких полированных сиденьях рядом с молодой пересмеивающейся парой, как в зале негромко прозвучало:

— До отправления в Софию десять…девять…

— Отправление в Софию. До отправления в Мюнхен… — донеслось из холла.

Сколько осталось до отправления в Мюнхен, Гарри с Гермионой так никогда и не узнали: что-то резко дёрнуло их поперёк живота, и мир вокруг смазался. Гарри зажмурился, чувствуя, как билет намертво прилип к руке и тащит за собой, мороженое завертелось в желудке, в ушах взвыл и тут же смолк ветер, и, чувствительно приложившись пятой точкой к скамейке, Гарри осознал, что уже прибыл на место.

Открыв глаза, он увидел неважно выглядящую Гермиону, с каменным лицом сидящую рядом и сосредоточенно смотрящую на зажатый в руках билет.

— Эй…ты как? — испуганно тронул он её за плечо.

Она судорожно замотала головой, прижала ладонь ко рту и вымученно улыбнулась:

— Не надо…было есть столько сладкого…

Испытывая угрызения совести и лёгкую тошноту, Гарри помог ей подняться. Она оперлась на его руку и встала со страдальческим выражением лица, машинально теребя воротник светлой блузки.

Всё вокруг было иным: другие запахи, другие звуки — всё оказалось тёплым, солнечным и деревянным, даже пол. 

Люди торопились к выходу, вскоре в зале остались только Гарри с Гермионой да пожилая толстая волшебница, которая, видимо, никуда не спешила — она меланхолично обмахивалась журналом и, кажется, вообще, не собиралась подниматься с места.

— Мистер Поттер? Мисс Грейнджер?

Ребята вздрогнули: к ним бесшумно подошёл один из вокзальных служащих, сейчас он выжидающе-приветливо улыбался, глядя на их ещё слегка зеленоватые лица и нетвёрдые движения.

— Д-да.

— Попрошу следовать за мной.

— А наши вещи?..

— Не волнуйтесь, ваши вещи уже доставлены.

Надо же, у него почти не слышен акцент, — удивилась Гермиона, следуя за служителем, по переливающемуся, расчерченному солнечными квадратиками полу.

Они прошли через большой зал, кишевший не только людьми, но и весьма странными человекоподобными существами (разинув рты и едва не оглохнув от незнакомой разноголосицы, они чуть не потерялись в толпе, успев пару раз наступить кому-то на ноги, а Гермиона, зазевавшись на огромную, в полстены, рекламу с Крумом, предлагающим отведать какой-то туземный напиток, сшибла с ног старого колдуна в штопаной мантии, склонившегося над древним, стянутым верёвочками сундуком.

Их провожатый бесшумно и элегантно нёсся вперёд, лавируя между людьми, как заправский танцор; они едва поспевали следом — дверь, коридор, лестница, снова дверь — и вот они вошли в просторный зал, где народа было куда меньше. Прислонившись к стене и задумчиво глядя куда-то в пространство, рослый, чуть сутулый и всё такой же хмурый — стоял Виктор Крум.

Гарри показалось, что следующий миг спрессовал уж как-то слишком много событий: Гермиона смущённо покраснела и замедлила шаг, Крум, заметив их, шагнул вперёд и заулыбался (ей), глаза его под густыми бровями вспыхнули радостью и каким-то ликованием, он махнул палочкой, и на шею Гермионы опустилось цветочное ожерелье. Дурацкое цветочное ожерелье, источающее кошмарный приторный запах.

Однако, вместо того, чтобы скинуть с себя эту пакость, Гермиона рассмеялась:

— Виктор, мы же не на Таити приехали, к чему это?

— У тебя был очень грустный вид, я подумал, это скрасит неудобства переезда…

Они произнесли это так, словно, расстались только вчера, а Гарри топтался чуть в стороне, чувствуя, как внутри нарастает непонятное раздражение.

Прошла целая вечность (хотя на самом деле только несколько секунд), и Крум протянул ему руку:

— Здравствуй, Гарри, очень рад тебя видеть, очень рад, что вы приехали вместе, я очень ждал, — на последних словах взгляд Крума снова скользнул к Гермионе, и она опять глупо покраснела. — Ну, что ж, ваш багаж уже в поезде, пора, пожалуй, поторопиться…

Гарри пожал плотную крумовскую ладонь, что-то вежливо промычал в ответ, покивал головой.

Крум предложил Гермионе руку, и Гарри замер: ему почему-то показалось, что, прими она её, весь мир перевернётся с ног на голову, и уже ничто и никогда не будет прежним. Но девушка либо её не заметила, либо просто сделала вид: она по-детски взяла Гарри за руку, и он почувствовал пожатие мокрой и горячей, ещё чуть липкой от мороженого ладошки.

— Пойдёмте, — лучезарно улыбнулась она.

Крум зашагал впереди, они семенили следом, как два перепуганных первоклассника. Гарри уставился ему в спину.

Непонятно, как при таких внешних данных он может быть таким отличным ловцом? Его проще представить в воротах: такую махину и бладжер-то не прошибёт, не то, что кваффл…

От этой мысли он ещё крепче сжал руку Гермионы, она, не глядя на него, чуть улыбнулась и ответила на пожатие.

Платформа 312-Б очень напомнила Гарри платформу 9 3/4 — не внешним видом — скорее, самой атмосферой приближающегося неведомого чуда, ну и, конечно, устало пыхтящим зелёным паровозиком с тремя вагончиками. Кроме них на платформе никого не было.

— А…где люди? — осмотревшись, робко спросила Гермиона, озвучив вопрос, который крутился у Гарри на языке.

— Никаких людей. Только мы. Я заказал специальный рейс, чтобы прокатить тебя…в смысле, — быстро поправился, покраснев, Крум, — вас и показать наши места. Можно, было, конечно, ещё раз воспользоваться портшлюзом — сначала в Велико Тырново, а оттуда уже в замок… Но мне показалось, что… — и он заулыбался, глядя на энергично замотавших головами Гарри и Гермиону, у которых даже мысль об ещё одном полёте с бунтующим в желудках мороженым вызвала новый приступ тошноты. — Значит, я угадал. Ну, что ж…

Едва они разместились в уютном купе, как Гермиона, бросив взгляд на багаж, в ужасе воскликнула:

— Чемодан! Нет такого…небольшого чемодана…плетёного, с деревянной ручкой… — у неё дрожали губы, то ли от смеха, то ли от сдерживаемых рыданий.

— Минуту, — сдвинув брови, Крум выскользнул за дверь, и через миг его низкий громкий голос зазвучал на перроне. Ни Гарри, ни Гермиона не поняли ни слова из того, что он сердито говорил подобострастно взиравшему на него служащему, пригибавшемуся под каждым его словом всё ниже и ниже к земле.

— Что, учебники потеряла? — с трудом отвёл от этого зрелища глаза Гарри.

— Если бы… — рассеянно вздохнула Гермиона, продолжая почёсывать за ухом утробно тарахтевшего Косолапсуса, и чуть покраснела. — Там у меня…гм…личные вещи, — она покраснела ещё больше, но, почему-то, заулыбалась. — Гарри, ты какой-то невесёлый, ты не рад, что поехал со мной? Тебе не нравится здесь?

— Нравится, — пожал плечами Гарри. Он сам не понял, сказал ли он правду. Гермиона, словно, почувствовала напряжение в его словах. Отпустив кота, тут же свернувшегося клубком на сидении, она снова взяла Гарри за руку — её ладонь была уже сухой, но по-прежнему горячей.

— Ты ничего не подумай, Гарри, мы с Виктором просто друзья, и я…

— А почему ты мне это говоришь? — в упор посмотрел на неё Гарри.

Гермиона виновато замялась, прикусила губу и робко попыталась высвободить руку, но Гарри сжал свои пальцы и ждал, глядя ей прямо в глаза:

— Не знаю, я просто подумала…ты не думай, что у меня…

Крум шагнул в купе с расстроенным выражением лица:

— Я очень сожалею, но багаж перепутали, и твой чемодан отправили в Прагу… Конечно, я отдал все необходимые распоряжения, его постараются найти. В любом случае, ты сможешь заказать себе то, что в нём было.

Гермиона покраснела и фыркнула, бросив на всё ещё выжидательно смотрящего на неё Гарри задорный взгляд.

Поезд резко дёрнулся, и они едва не повалились друг на друга. Колёса стукнули — раз, другой, картинка за окном медленно сдвинулась и поползла назад.

Зелёное мелькание за окном, мерное постукивание колёс и негромкий монотонный баритон Крума, комментирующего окрестные ландшафты, на редкость быстро утомили Гарри: не успев даже удивиться тому, что так скоро начал клевать носом, он провалился в сон, едва успев снять очки и уже на ощупь сунуть их на маленький столик под окном.

Кто бы знал, чего мне стоило сделать как бы случайное движение палочкой и еле слышно пробормотать это заклинание… Но зато результат меня вознаградил сполна: Поттер почти сразу же заснул.

Прости, парень. Собственно, в этом нет ничего личного.

Определённо — он в неё влюблён. Непонятно только, знает ли об этом она. Да и сам он, пожалуй, вряд ли ещё отдаёт себе в этом отчёт. Он слишком привык к ней там, в своей школе — который год они уже вместе? — чтобы осознать это. Он любит её так же естественно, как дышит: поворачивается к ней раньше, чем она успеет обратиться к нему, вскидывает голову, когда она просто поправляет упавшую на глаза прядку… Погружаясь в размышления, он непременно останавливает свой взор на ней…

Что ж, у него было время на то, чтобы побыть с ней, у него был шанс. Теперь пробил мой час.

— Не будем мешать ему? — как можно дружелюбней предложил я.

Вот сейчас и узнаем, слышала ли она моё «Dormio confestim»: вряд ли такая осторожная и предусмотрительная девушка, как она, рискнёт перейти в соседнее купе, зная, что её попутчика только что усыпили самым вероломным образом.

Она поколебалась, бросила вопросительный взгляд на Поттера, словно, советуясь с ним… — определённо, с этим надо заканчивать! — но человеколюбие побороло-таки опасения, если таковые и имелись. Она кивнула головой, я открыл дверь купе и пропустил её вперёд: юная, хрупкая, она проскользнула мимо меня, быстро и осторожно, словно, боялась задеть; волосы душистым ливнем взметнулись на сквозняке, коснувшись моего лица.

— Я так пить хочу…это мороженое… — виновато произнесла она в коридоре.

Милая, милая… Сколько робости и смущения…

Мы перешли в другое купе. Небрежное движение палочкой — да, я хорошо изучил её вкусы за то время, что не сводил с неё глаз в Хогвартсе. И это явно произвело впечатление, она заулыбалась:

— Как здорово, это именно то, чего мне и хотелось!

Мерлин, как хочется коснуться её, снова почувствовать тепло её кожи, мягкость её щеки — пусть это было всего однажды, когда я воспользовался её секундным замешательством и задумчивостью на прогулке во время Рождественского бала — это воспоминание, словно, калёным железом впечаталось в мою память. Но нет, я слишком хорошо помню и сурово сдвинутые брови, и испуганно-взволнованное выражение лица…нет. Шаг за шагом, слово за словом, я должен завоевать её — её разум, её доверие, её чувства — и только тогда она сможет понять и оценить то, что могу дать ей я.

Да и как, вообще, можно сравнить меня с этим сладко посапывающим в соседнем купе сопляком? Что он может — исколоть её своей чуть проклюнувшейся щетиной во время неумелых слюнявых поцелуйчиков, от которых только трескаются губы? Затискать неуклюжими лапами где-нибудь в углу, бездарными прикосновениями навсегда расстроив чудесный инструмент её прекрасного тела, на котором один я смогу сыграть великую пьесу любви? Причинить ей боль и кучу далеко идущих неприятностей своими глупыми неконтролируемыми телодвижениями?

Он не в силах оценить её тело, как не в силах оценить и её разум, этот великолепный, отточенный, абсолютно неженский ум истинного исследователя, мгновенно проникающий в самую суть предметов, отметающий шелуху слов. Эту удивительную способность выбирать из нагромождения сведений необходимую информацию, великолепное умение анализировать, неукротимое стремление ко всё новым и новым знаниям, жадность до книг…

Она сидела и смотрела в окно, потягивая через трубочку холодный тыквенный сок и улыбаясь чему-то. Солнечный зайчик коснулся её щеки — сразу стал виден нежный пушок, как на персиках в нашем саду… Она прищурилась и повернулась ко мне:

— Нам долго ещё ехать? Расскажи мне про ваш дом.

Наш?.. Нет, я не могу назвать своим этот огромный замок, слишком мало ещё мы там живём, и даже вся наша большая семья не смогла привнести в него ощущение родного дома — того маленького, суматошного, но уютного дома, где мы жили раньше, пока я не попал в команду.

Все эти комнаты и залы, гулко повторяющие каждое слово, эти коридоры и переходы, в которых до сих периодически путается кто-нибудь из племянников. Эти чёртовы портреты — каждый раз, проходя мимо них, я ловлю на себе презрительный взор и слышу за спиной недовольное перешёптывание. Иногда, даже кажется, что стоящие на лестницах рыцарские доспехи делают мне вслед неприличные жесты.

Что ж, возможно, ваш новый владелец и не голубых кровей, зато он не разорился, как здешний аристократический наследник.

А потом у меня появились мои — тайные — места, которые я люблю, которые я подарю ей: увитую виноградом полуразрушенную крепостную стену над почти беззвучным ручьём и треснувшей мраморной скамьёй… Крохотную комнату под крышей Западной башни — оттуда открывается волшебный вид на закат… Я распахну перед ней двери моей библиотеки — нет, недаром о ней ходят легенды: даже библиотека нашего Волшебного Совета не может похвастаться тем, что в ней есть такие уникальные фолианты, я покажу ей мою святая святых, мою лабораторию…

О, она сумеет это оценить, ведь даже сейчас она везёт с собой стопку книг.

Да, я был прав: упоминание о библиотеке оживило её, как оживляет серый тусклый вечер вырвавшийся из-под туч яростный луч предзакатного солнца: она взмахнула палочкой, и в руках у неё оказался пергамент и перо, она начала писать, что-то попутно объясняя, сначала робко, а потом настолько быстро и увлечённо, что уже через пару минут я совершенно позабыл обо всём, кроме формул и графиков, которые мы писали, чертили словно наперегонки, едва не выдёргивая друг у друга шуршащий тяжёлый свиток.

Я не знаю, сколько прошло времени, но неожиданно осознал, что мы говорим уже в полный голос, причём уже оба охрипли от споров и предположений; она сидела рядом со мной; пергаментами и книгами, принесёнными мной из купе с посапывающим Поттером, было завалено всё вокруг, когда мы, наконец-то, нашли хвостик ускользавшего решения. Глаза её осветились, она вскинула голову и, просияв, радостно хлопнула меня ладонью по колену, а я в пылу ослепления нашей удивительной находкой, обхватил её рукой за плечи.

— Ну, конечно же!.. — и она тут же отпрянула, смутившись своего и моего порыва.

Нет-нет, касайся меня, касайся, я уже не смогу жить без твоих прикосновений  — совсем скоро и ты привыкнешь к моим, а через какое-то время не сможешь без них существовать.

Ты рождена, чтоб быть со мной. Я никуда тебя не отпущу. Никто не сумеет тебя у меня отнять.

Гарри проснулся оттого, что яркий луч солнца самым бессовестным образом проник в его сон. Всё так же чуть слышно постукивали колёса, вагон мягко покачивался, за окнами бескрайние равнины упёрлись в сумрачно-зелёные горы. Вот только в купе никого не было.

Гарри испугался даже не того, что неожиданно остался в поезде один и едет куда-то в неведомые дали, — его первым ощущением был ужас от того, что он скажет родителям Гермионы, если вдруг окажется, что он её проспал.

Второе чувство накатило вслед за первым, и Гарри не успел ничего осознать, как оно горячей волной вынесло его в коридор и заставило одну за другой распахивать двери купе, причем почему-то с каждым разом заставляло делать это всё яростнее и яростнее, так что, когда Гарри в четвёртом по счёту купе обнаружил Крума и Гермиону, он едва не сорвал дверь с полозьев.

Всё купе было завалено свитками, на столике громоздилась гора книг, чернильница и несколько замученных перьев, а Крум и Гермиона, едва ли не обнявшись, склонились над каким-то длинным свитком — видимо, плодом их совместных усилий — метнув пристальный взгляд, Гарри обнаружил, что знакомый мелкий упрямый почерк Гермионы перемежается со строчками, написанными явно не её рукой.

Они вскинули голову навстречу грохоту двери и его сердитому лицу; по их удивлённо-вопросительным взглядам он настолько осязаемо почувствовал свою неуместность, что едва удержался от того, чтобы с таким же шумом не захлопнуть дверь, послать всё к чёрту, вытащить метлу и отправиться назад. Проблема была в том, что куда лететь — он не знал, да и обратный билет был заказан на строго определённое число…

Гермиона смотрела на него, и её лицо медленно менялось — мгновение назад оно было одухотворённо-сосредоточенное, и вот она уже смотрит на него с каким-то виновато-смущённым выражением.

— Гарри… Ты проснулся?..

…а что — не видно?!  — Гарри надулся и молча бросил на неё обиженный взгляд, отчётливо осознавая, что делает какую-то глупость, но не в силах совладать с собой.

— Мы не хотели тебе мешать, — спокойно пояснил Крум, приподнимаясь, сгребая свитки с сиденья напротив и делая приглашающий жест рукой.

— Я так и понял, — как можно более нейтральным тоном ответил Гарри и сел, чувствуя себя полным идиотом и ещё больше от этого злясь. С деланным интересом он отвернулся к окну.

…Как бы никого не надуть и не отправить в витрину к удаву…

Повисла дурацкая, напряжённая тишина, во время которой каждый пытался придумать что-то, чтобы оборвать эту паузу как можно более непринуждённым образом.

И, как водится в таких ситуациях, заговорили все хором:

— Я тут задала Виктору пару вопросов. Понимаешь, летняя работа по Трансфигурации…

— Мы уже подъезжаем.

— Гермиона, можно полистать твой журнал?

Они прыснули и заулыбались — повисшая в воздухе напряжённость рассыпалась. Крум с Гермионой продолжили свою научную беседу, но уже без прежнего энтузиазма, а Гарри, чтобы им и не мешать, и в то же время не терять нить разговора, рассеянно пролистывал глянцевые странички ВедьмELLE, краем уха прислушиваясь и поддакивая периодически обращавшейся к нему Гермионе.

Честно говоря, Гарри терпеть не мог этих дурацких девчачьих журналов: в них не было ни слова о квиддиче, не было по-настоящему захватывающих магических новостей, а кому, спрашивается, интересно читать «Тринадцать заклинаний, чтобы он был только твой» или — о, вообще, жуть, Гарри едва не поперхнулся — «Сохрани себя для Него: секреты по-настоящему соблазнительных ведьм». Однако делать было нечего: сам попросил…

В тот момент, когда он уже собрался отложить журнал, узкая колонка «Самых горячих новостей» привлекла его внимание, там явно мелькнули знакомые имена.

И точно. Гарри не поверил своим глазам:

«…знаменитый болгарский ловец…в Болгарию на каникулы…одну из первых учениц и красавиц Хогвартса Гермиону Грейнджер… Близкие люди из окружения Виктора Крума говорят, что, несмотря на юный возраст девушки, его чувства к ней вполне серьёзны и, возможно, в ближайшем будущем они составят одну из самых блестящих и знаменитых пар колдовского мира».

Гарри перечитывал и перечитывал последнюю фразу, не в силах поверить своим глазам, и не сразу услышал, что Гермиона уже в который раз обращается к нему:

— …холодный, угощайся. Эй, ты меня слышишь?

— Да-да, — сглотнув комок в горле, пробормотал Гарри, отложил журнал в сторону и взял протянутую Гермионой запотевшую бутылку с тыквенным соком.

Гермиона бросила взгляд на Гарри, потом присмотрелась к странице, которую он читал, — и покраснела.

— Глупости всё это! Мне вообще иногда хочется всех этих репортёров запечатать в банку и отправить на вечное хранение в Гриннготтс. Пишут всякую ерунду, управы на них нет…

Гарри молча кивал, машинально пил сок, едва осознавая его вкус, и смотрел в окно.

Теперь, когда причина его дурного настроения, наконец-то, облеклась в слова, ему стало и легче, и, одновременно, несоизмеримо тяжелее. Всё сразу оказалось ужасно простым и, в то же время, усложнилось до предела.

Гарри сидел, отвернувшись к окну и делая вид, что разглядывает окружающий ландшафт, а на самом деле смотрел на её профиль, отражающийся в стекле, и размышлял, что за всеми ужасами и треволнениями последнего времени он едва не проворонил что-то очень важное. Что-то, что могло дать ему силы. Что-то, ради чего стоило жить. И кого-то, ради кого стоило всё это делать: и жить, и бороться. Он вдруг почувствовал себя и старше, и моложе одновременно, словно превратился сразу и в ребёнка, согретого солнцем родительской ласки, и во взрослого, готового грудью защитить самое дорогое, что у него есть. Страх что-то пропустить, потерять и готовность сохранить это любым способом закружили его, сердце сдавили радость и отчаяние, в груди горело, будто он выпил не ледяного сока, а кипятка. Он смотрел и смотрел на её едва читаемое на стекле отражение с ощущением, что либо только что проснулся, либо мир был создан мгновение назад, у него на глазах.

Она тоже подняла глаза к окну, к однообразному мельканию за стеклом, Крум повернул голову вслед за ней — и его бровастое отражение взглянуло на неё с такой обволакивающей нежностью и страстностью, что у Гарри пересохло в горле, и настроение испортилось окончательно.