Ловец

Глава седьмая. В которой Крум ловит снитч, Гарри первый раз целуется, а Гермиона читает нумерологию.

Всё вокруг гудело, мелькало и переливалось, как на Кубке мира в прошлом году. Яркие краски, полотнища на трибунах, сияющее табло с бегающими по нему непонятными словами, шум и крик, из-за которого, чтобы услышать друг друга, приходилось орать чуть ли не в самое ухо (признаться, Гарри это даже нравилось: от прикосновений её губ к мочке уха по спине бегали упоительные мурашки, и, чтобы снова вернуться к игре, ему приходилось какое-то время сосредотачиваться).

«Красные львы» сразу же завладели инициативой и вели с таким счётом, что даже поймай сейчас ловец «Лесных братьев» снитч, это всё равно ничего бы не изменило. Впрочем, такое вряд ли могло случиться — в мастерстве Крума не приходилось сомневаться. Гарри, забыв про свою затаённую неприязнь и ревность, искренне восхищался и игрой, и экспрессией его полёта, за рискованностью и эффектностью которого стоял талант такого уровня, что просто дух занимался.

Ребята сидели на высокой трибуне, среди почётных гостей, приглашённых Крумом: родители, какие-то друзья, бестактно рассматривавшие Гарри и стреляющие глазами в Гермиону (это ужасно раздражало юношу, возникало ощущение, что вокруг происходит нечто важное и очевидное, а он совершенно не в курсе), родня (от ёрзания сидящей рядом Станы уже буквально свербило в боку). Где-то выше сидели важные министерские и спортивные чины, рядом с которыми в прозрачном футляре красовался приз: лев, вздымающий в воздух лапы с большой сверкающей чашей.

В отличие от Гарри и Гермионы, окружающие были не так поглощены игрой — им всё было не в новинку, исход казался предрешённым: переговариваясь, они что-то ели, шутили, смеялись. Только госпожа Лея, худая и прямая, как обуглившаяся щепка, не сводила глаз с сына. Её щеки раскраснелись от гордости и волнения, хотя лицо было абсолютно непроницаемым, сухие узловатые пальцы нервно комкали программку с колдографией, на которой команды приветственно махали руками.

Вид с трибуны открывался такой, что о лучшем нельзя было и мечтать: игроки, казалось, летали прямо перед глазами, в мгновения, когда всё вокруг затихало, даже слышался шелест мантий и какие-то непонятные короткие возгласы, которыми они обменивались.

Крум был великолепен. Снитч уже дважды показывался на поле, и только грубая игра соперников, пославших в него бладжер и пошедших на таран, не дала ему закончить игру эффектным броском. На метле он просто преобразился — исчезли медлительность и неловкость, сутулость и незнание, куда девать руки.

Сейчас Крум стал похож на алую молнию, глаза его обшаривали пространство в поисках снитча, что не мешало ему? следить за игрой и даже давать какие-то указания своей команде.

Гарри сидел, крутя колесико омниокля в поисках снитча. С одной стороны от него устроилась Гермиона (восхищённо следящая за Крумом и бормочущая про себя «боже, какая игра…», «да, Гарри, это не школьный квиддич…», «как будет здорово, если однажды ты тоже станешь таким игроком…» — последнее немного подсластило пилюлю, однако Гарри всё же не был уверен, стоит ли ему радоваться этой фразе). С другой стороны возилась сияющая Стана, шурша фантиками от конфет и периодически подсовывая их с самой лучезарной улыбкой. Гарри из вежливости взял одну, после чего девочка засмеялась и, чуть склонив голову, начала восторженно заглядывать ему в глаза и пересмеиваться с сидящими дальше сёстрами.

Гарри покосился на Гермиону — та возмущённо взмахнула руками, когда Крума едва не снёс с метлы бладжер, и вместе со всей красной трибуной вскрикнула, когда на бешеной скорости в него врезался отбивала Братьев.

Интересно, а когда играем мы, она так же болеет за меня? — мелькнула у него мысль, и Гарри, поудобней устроившись на скамье, снова поднёс омнибинокль к глазам. Неожиданно он почувствовал, как его руки коснулась её рука. И тут же отдёрнулась. Он повернулся: Гермиона, чуть смущённая, продемонстрировала ему свой омниокль:

— Вот…я не глядя… Извини, я случайно.

Взгляды их встретились, и в её глазах было нечто такое, что Гарри с каким-то странным чувством важности происходящего медленно потянулся к её руке, взял и осторожно вытянул омниокль из послушно разжавшихся пальцев и на ощупь положил его рядом с собой на сиденье. Её рука лежала у него на ладони маленьким тёплым солнышком, он почувствовал, как тонкие пальцы, словно лучи, согрели его, и накрыл её ладошку второй рукой — нежно и бережно, словно, поймал редкую и красивую бабочку.

Она продолжала смотреть ему в глаза. Он потянулся к ней, где-то в глубине души надеясь, что, в худшем случае, его намерение будет истолковано как желание что-то сказать. Он за руку притянул Гермиону к себе и прижал её ладонь к своей груди, вторую руку робко положив ей на плечо. Она не повернулась, чтобы подставить ему ухо. Он понял: она ждёт. Ему казалось, что он движется бесконечно медленно, её глаза приближались и приближались, пока на всём белом свете не остались только эти тёмные ресницы и расширившиеся зрачки.

И в тот момент, когда Гарри, наконец, решился поцеловать Гермиону, над трибунами пронёсся дикий рёв, она вздрогнула — и он клюнул её куда-то в уголок рта, так и не поняв, ответила ли она на поцелуй или же её губы (теплые и мягкие) дрогнули и приоткрылись от неожиданности и дикого шума, взорвавшего пространство вокруг них. Гарри отшатнулся и вскинул глаза: прямо перед трибуной, сжимая снитч в руке и делая жест, который недвусмысленно показывал, кому он преподносит эту победу, завис на метле Крум.

Гермиона радостно заулыбалась, махнула ему рукой, он взмыл вверх и сделал круг по стадиону.

Гарри с трудом понимал, что происходит. Только что мир казался вязким подводным царством, и вдруг всё кругом замельтешило, зазвенело; в воздух взмыло изображение встающего на дыбы красного льва, с трибун нёсся гимн команды-победительницы, лев в воздухе неожиданно взорвался и рассыпался разноцветным фейерверком; стадион гудел, свистел, пел. Табло сошло с ума, перемежая кадры последних минут матча с рекламой, лозунгами, изображением кубка — и снова Крум, хватающий снитч…

Гарри ошеломлённо хлопал глазами. Наконец, он повернул голову и взглянул на Гермиону. Она стояла и вместе со всеми аплодировала, и что-то кричала. Словно почувствовав его взгляд, она потянула его за руку, поднимая на ноги, и неожиданно и как-то очень легко, словно делала это всегда, обняла за плечи — естественно, как раньше, когда они утешали друг друга или прятались под мантией-невидимкой. Только раньше у Гарри от этого так не билось сердце, и на лице не появлялась глупая улыбка, с которой он ничего не мог поделать.

Команды взошли на трибуну, Крум поднял кубок — и шум, взорвавший стадион, стал просто невыносим. Над трибунами взлетели фейерверки, кто-то взрывал пронесённые контрабандой на стадион петарды, от грохота уже закладывало уши, поэтому Гарри был безмерно рад, когда Крум, проходя мимо, поманил за собой своих гостей, произнеся нечто, что разобрать было невозможно. Гарри покорно последовал за всеми, крепко держа за руку Гермиону. Больше всего он боялся потерять её в этой сошедшей с ума беснующейся толпе.

Они спустились в раздевалку, там топтался народ, все смеялись, поздравляли, тискали друг друга, жали Круму руку, обнимали его мать, которая, всё ещё комкая одной рукой программку, другой вытирала слезы. Визжащие племянники висели на шее Крума гроздью переспелого винограда. Остальных игроков тоже не было видно за окружившими их гостями, репортёрами, друзьями…

Увидев вошедших последними Гарри и Гермиону, Крум осторожно стряхнул с себя малышню и, широко улыбаясь, шагнул им навстречу.

Я видел это.

Меня словно ударили бладжером в лицо — я мчался, сжимая в кулаке дрожащий шарик, моё сердце трепыхалось так же, как эти торчащие серебряные крылышки, я искал её глаза…

Она целовалась с Поттером.

Она даже не смотрела в мою сторону — и время для меня, словно, остановилось: я видел, как его рука с её плеча скользнула ей на шею, как он потянул её к себе…клянусь, я видел, как он закрыл глаза и потянулся к ней сложенными в трубочку губами — молокосос! И…и она сделала то же самое…её рука лежала у него на груди — и вот двинулась вверх, и пальцы нырнули в вечно лохматую шевелюру… Это тянулось бесконечно долго, мне уже не хватало воздуха, я всё смотрел и смотрел, не осознавая, что снитч с жалобным треском лопнул в моей руке, и крылышки его мёртво обвисли.

И вдруг мир взорвался грохотом, она вскинула глаза и вскочила, оставив Поттера в той же позе и с тем же дурацким выражением лица хватать губами воздух. Я улыбнулся ей — во всяком случае, мне показалось, что я должен растянуть рот в этом безжизненном оскале — что я мог ещё сделать?! Махнув ей рукой — то ли приветствуя, то ли угрожая — я развернулся и улетел.

Кровь и ветер выли в ушах, заглушая всё вокруг, я ничего не помню: ни как мы прошли на трибуну, ни как я поднял кубок — это я увидел на снимках в вечерних газетах. Не помню, кто тряс мне руку, с кем я говорил, кому давал интервью… У меня стояли перед глазами их сближающиеся лица с вытянутыми губами.

Мир вернулся в тот миг, когда она вошла в раздевалку.

Я шагнул ей навстречу, взял её за руку и демонстративно обнял, чувствуя, с каким нежеланием и сопротивлением Поттер выпускает её ладонь. Вокруг затрещали фотокамеры, я едва не ослеп от вспышек.

— Позвольте всем вам представить мою гостью и мою… — я попытался подобрать слово, которое могло бы наиболее точно отобразить её статус в нашем доме, и эта пауза сказала всем куда больше, чем любые произнесённые вслух слова, — …и мою подругу из Хогвартса Гермиону Грейнджер! Я хочу сегодняшнюю победу преподнести ей.

Улыбнувшись в камеру, я развернул её к себе, словно фарфоровую куклу, — она, остолбенев от происходящего, не сопротивлялась, — и поцеловал её в щеку, снова едва не ослепнув от вспышек фотоаппаратов.

— Кроме того, позвольте вам представить моего гостя — Гарри Поттера!

Зашелестевшая удивлёнными голосами толпа выплюнула Поттера к нам. Он стоял, униженный, оглушённый, с совершенно недоумевающим выражением на лице, словно плохо осознавая, что происходит вокруг.

— Гарри, будь так любезен, встань здесь, — я по-английски позвал и потянул его к себе за руку.

…Я сидел и смотрел на эти колдографии с чувством злобного удовлетворения: она вжалась в меня, словно, пытаясь от чего-то спрятаться, жалобно и испуганно улыбаясь. С другой стороны он упирался локтём мне в бок, всеми силами стараясь отпихнуться, лицо его переполняло упрямство и вызов. А я стоял, стискивая их, как двух трепыхающихся котят, и улыбался. Виктор Крум, черт побери, — герой финального матча.

Побеждённый вихрастым подростком.

Побеждённый ли?

Пусть я несправедлив к нему — да, я не могу быть справедливым — хорошо, я признаю все его заслуги: он смел, порядочен, верен, он добр и, наверное, умён… Но мы с ним сейчас сошлись на одном поле, мы ловцы — и он, и я. И победа достанется одному. Тому, кто схватит снитч. У каждого из нас есть свои приёмы и секреты — я не собираюсь давать ему фору, принимая во внимания его достоинства, великие заслуги и юный возраст.

Слишком юный, чтобы понимать, на что он меня толкает.

Я никуда её не отпущу. Никто не сумеет её у меня отнять.

Я взял зелье и вышел из лаборатории.

Слегка подсушив полотенцем мокрые после ванны волосы, Гермиона подошла к окну, по пути бросив взгляд на учебники, с немым укором смотрящие на неё с книжкой полки. Она сегодня ни разу к ним не прикоснулась.

Третий день её не отпускало это странное ощущение. Словно, она попала в чужой сон, где события происходят хоть и с её участием, но помимо её воли, — что бы она ни делала, это были шаги, кем-то придуманные и предусмотренные, она же была послушной марионеткой в чьих-то неосязаемых, но угадываемых руках.

Нахмурившись, она подняла глаза к меркнущему небу. День давно завершился, небосвод уже подёрнулось фиолетовым пеплом, но два сияюще ярких розовых облака в вышине бросали вызов наступающей ночи. Она вытянула руку, не обращая внимания на соскользнувшее на пол полотенце, и очертила их пальцем.

Узкий серпик луны казался искривлённым лезвием, раскалённым добела. Небо медленно меркло. Первая звезда. Ещё одна…

В окно дунул ветер, и она зябко поёжилась — несмотря на стоящую днём жару, вечером было уже свежо. Она не заметила, сколько простояла, глядя в небо, — но нежно-палевые оттенки поменялись на густую синь, два розовых облачка превратились в две неопрятных тусклых серых полоски… Месяц стал ослепительно-белым и дразняще-острым… Он рассекал небо, словно кривой нож этого… — Гермиона поморщилась, вспоминая, — янычара.

Она подобрала с пола полотенце, кинула им в Косолапсуса, возмущённо взмяукнувшего и лениво перешедшего с кровати на кресло, накинула халат и снова вернулась к столу с книгами, рассеянно перебирая тома и перекладывая с места на место пергаменты. Ей всегда нравилось предвкушение работы: что-то радостно сжималось в груди, когда она аккуратными стопочками готовила книги, ставила чернильницу, клала связку перьев… И вот, наконец-то, пергамент развернут и…

Нет, сегодня всё было не так. Даже любимое дело не приносило никакого удовольствия, она искала предлог, чтобы бросить всё…

Гермиона снова вернулась к окну, бесшумно ступая по тёплому деревянному полу босыми ногами. Такая ночь могла быть только южным летом — густая, бархатная, наполненная странными стрекочущими летними звуками и сладкими, тяжёлыми запахами, которые теперь будут всегда у неё ассоциироваться с этими местами…

Из груди сам собой вырвался тоскливый вздох, она внезапно пожалела, что согласилась на это путешествие. Ведь раньше всё было так просто: два чудесных верных друга, тайный романтический воздыхатель, куча интересных занятий и книг, учёба…

Нет, — тут же возразила она себе, — конечно, было совсем непросто, но они всегда всё решали вместе, помогали друг другу — то спасая от двоек и нагоняев, то приходя на выручку в удивительных и страшных переделках…

Она чувствовала, что чему-то пришёл конец…

Тогда, на третьем курсе… Они с Гарри, обнявшись, сидели в чулане, ожидая, когда они-же-но-те-что-были-раньше прокрадутся под мантией-невидимкой по коридору… Крепко прижавшись друг к другу, они летят сквозь время, Хроноворот тащит их в прошлое… Мысль о том, чтобы снова сидеть и обниматься в чулане с Гарри, как оказалось, имела ещё один весьма специфичный аспект для размышлений…

Вздохнув, словно ныряя в холодную воду, она мысленно вернулась к недавним событиям — к поездке на кубок по квиддичу и последовавшим за ним дням, когда Гарри прятался от неё и всех остальных в комнате или уходил гулять, не говоря ни слова, появляясь только в столовой, да и то не всегда. А Виктор делал вид, что ничего не произошло — слишком, слишком старательно…

Правда, через день Гарри уже не заливался краской, встречаясь с ней взглядом, но и он начал держать себя так, словно, ничего и не было — ничего: ни этого взгляда…ни этого прикосновения…ни этого поцелуя (которого, — как трезво заметила она самой себе, — и, на самом деле, не было).

Когда её рука случайно задела руку Гарри, ей показалось, что её ударило током, пальцы сами отдёрнулись с такой неприличной быстротой, что он всё понял. Или же почувствовал — почувствовал то, что она сама ещё не решалась облечь в слова.

Словно спрашивая её позволения, он делал всё медленно-медленно: коснулся её руки, взглянул ей в глаза — она видела в них отчаянную просьбу и затаённое желание, он приобнял её, так нежно и легко, словно, боялся обидеть своим неожиданным порывом.

Она затрепетала, этото волшебный коктейль чувств был знаком ей — именно его она испытывала рождественским утром, осторожно разворачивая подарки: ожидание, напряжение, предвкушение…

Как часто, засыпая, она мечтала и грезила об этом, всё гадая, где и как это произойдёт… И с кем… Раньше она представляла себе Рона, потом в этих предсонных грёзах всё чаще начал появляться Гарри… А потом в них вошёл Виктор.

Гермиона вздохнула, мысленно отгоняя прочь и это имя, и тут же возникшее перед внутренним взором серьёзное, как всегда, нахмуренное лицо..

В тот миг, когда она уже почувствовала дыхание Гарри на своих губах — оно было таким горячим и прерывистым, когда уже закрыла глаза, совершенно позабыв о том, где и с кем они находятся, гвалт вокруг ожег её, словно удар хлыста.

Это было просто ужасно. Словно, проснуться от прекрасного, волшебного сна и обнаружить себя в незнакомом месте, окружённой незнакомыми людьми. Гарри, закрыв глаза, ещё тянулся к ней, его пальцы всё крепче и крепче стискивали её плечи — он уже не спрашивал разрешения… Она бросила взгляд на стадион…

Гермиона глубоко вздохнула и поморщилась, словно от внутренней боли. Чувство вины захлестнуло её совершенно осязаемой волной, она зажмурила глаза и начала с силой тереть их кулаками, пытаясь уничтожить стоящую перед внутренним взором картинку: зависший в воздухе прямо перед ней Виктор, протягивающий в её сторону снитч. В его глазах что-то медленно угасало, лицо каменело и заострялось.

Укоряющий взмах рукой — и он исчез.

Она тряхнула головой, отгоняя воспоминание, и села, раскрыв перед собой Нумерологию. Машинально пролистнула несколько страниц, добравшись до места, на котором остановилась: «В рамках подобного понимания все натуральные числа можно рассматривать как ступени в движении от единого Абсолюта к бесконечному разнообразию нашего Мира. При этом чем больше величина натурального числа, тем более конкретные, «мирские» понятия оно может описывать, тем большая детализация с ним связана.»

Она перечитывала эти строки снова и снова, не в силах уловить их суть.

Со страниц на неё смотрели два лица, упрямых, решительных.

— Сейчас мне никто не поможет и не подскажет, не поддержит и не успокоит, — пробормотала она вслух. — Сама. Как всегда — я должна всё сделать сама… Ничего страшного… Я всё сумею… Как всегда.

Звук собственного голоса успокоил, взмахнув палочкой, она зажгла ещё две свечи и, схватив книгу, в каком-то странном отчаянном порыве закружилась с ней по комнате в беззвучном и бесшумном танце.

Просто ещё одна задача.

Кот неодобрительно наблюдал за хозяйкой из кресла, глаза его фосфоресцировали в полумраке.

Гермиона прыгнула на кровать и, поставив подушку торчком, полуприлегла-полуприсела, снова раскрыв книгу.

«Порядковые числа в силу динамичности часто ассоциируются с глаголами, ибо глагол обозначает процессуальный признак предмета, состояние как процесс или действие».

В голове появился какой-то странный туман, начало клонить в сон, буквы заплясали перед глазами, мысли разлетелись, замелькали отрывочные видения…

Она прикрыла глаза, улыбаясь, и снова, как делала каждый вечер, мысленно позвала к себе Гарри — вспоминая то, что было, мечтая о том, что будет, непременно будет… Но знакомое лицо подёрнулось рябью, словно разбитое камнем отражение в воде, и сквозь него проступило лицо Виктора: он смотрит на неё — так странно…он никогда не смотрел на неё так… Вот они едут в поезде — он касается её руки…его рука скользит к её плечу, вторая рука ныряет ей за спину…

Что такое? — в полусне попыталась встрепенуться Гермиона. — В поезде ничего подобного не было! Он только случайно тронул моё плечо — и ничего более…

Но дрёма накатывала, лишая способности двигаться и сопротивляться. В голове запел тихий голосок, баюкающий, нежный… Она почувствовала, что улыбается…

Вчерашний день — они с Виктором идут рука об руку по полю, он смеётся, его лицо становится совсем-совсем юным и открытым… Он показывает на разные предметы и называет их по-болгарски, требуя, чтобы она повторяла за ним, и от души хохоча над её произношением… Как же это…«грозде», «момиче», «госпожица».

Он учит её нырять (он никогда не учил меня нырять! — снова встрепенулось что-то внутри) — какие у него широкие плечи… Даже во сне она стыдливо отводит взгляд от его тела…

Гермиона глубоко вздохнула, заворочалась, последним осознанным движением скинула неудобную подушку на пол и тут же провалилась в сон. Голос смолк, видения исчезли… Она подоткнула кулак под щёку и сладко почмокала губами.

Книжка с колен соскользнула на пол, разбудив Косолапсуса.

Бесшумно спрыгнув с кресла, он рыжей молнией метнулся к подушке на полу, взобрался на неё и сладко заурчал, свернувшись клубком…