Ловец

Глава одиннадцатая. В которой весь мир ополчается против Гермионы, мечтающей провести последний вечер в замке спокойно.

Гермиона сидела за столом, в пятый раз перечитывая письмо от родителей и пытаясь не сойти с ума от разом рухнувшей на неё лавины новостей. Ужасных новостей.

Второе письмо, скреплённое печатью Хогвартса, она ещё не вскрыла, сразу определив, что там, скорее всего, традиционные указания по поводу начала нового учебного года. Теперь же оно и вовсе было позабыто, Гермиона сидела, тупо перечитывая строчки, написанные рукой отца и приписку, сделанную деловитым убористым почерком матери.

Глаза выхватывали из письма обрывки слов, отдельные строки, она мучительно пыталась свести их вместе, словно складывала — помимо своей воли — какую-то совершенно ужасающую мозаику, зная, что в тот момент, когда на место будет вставлен последний кусочек, картинка тут же оживет. И кошмар воплотится в жизнь.

«…слава Богу, что все остались живы и практически не пострадали…Чарли уже выписали из больницы…оправилась от нервного срыва… Всё выгорело дотла…нападения на улицах в волшебной части Лондона, как нам написал мистер Уизли… Дома высокопоставленных чиновников…очень тревожно… Для вас сейчас самое безопасное место… Дамблдор сам пришлет указания… (почерк матери) девочка моя, надеюсь, у вас с Гарри всё хорошо — я рада, что он рядом с тобой в эти дни, на него можно положиться… Совиная почта работает с перебоями, говорят, что каминная сеть отключена…не знаем, когда ты получишь это письмо…передай привет Гарри, мы волнуемся за вас.. У нас всё хорошо, сейчас уже спокойно, полиция на всех углах…»

Гермиона вздохнула и попробовала собраться с мыслями. Ей это плохо удалось: было страшно, было ужасно одиноко, она чувствовала себя совершенно беззащитной. Ведь раньше рядом всегда стояли друзья, и она ничего не боялась именно потому, что знала — они придут на помощь. И всегда была готова помочь им сама — по первому зову.

Она потянулась ко второму письму. Как ни странно, там было вовсе не уведомление о начале учебы, подписанное деканом факультета, профессором Макгонагалл. Это было письмо от Дамблдора, скреплённое его личной печатью с изображением феникса.

«Мисс Грейнджер, вынужден Вам сообщить, что печальные события, произошедшие за время вашего с мистером Поттером отсутствия в стране, вынуждают меня по понятным причинам принять дополнительные меры безопасности относительно вашего возвращения.

Подробные инструкции переданы мистеру Круму, во всём полагайтесь на него, ничему не удивляйтесь и не задавайте лишних вопросов: всё делается с моего ведома и по моей просьбе.

Пользуясь случаем, напоминаю, что учебный год начнётся, как всегда, первого сентября: поезд в Хогвартс будет отправляться с платформы 9 и три четверти. О времени отправления вы будете извещены дополнительно.

Счастлив сообщить Вам о назначении старостой факультета Гриффиндор. Я был бы рад преподнести Вам нагрудный знак до начала учебного года, однако, с учётом текущих обстоятельств, Вы получите его уже в школе.

Директор Школы чародейства и волшебства Хогвартс профессор Альбус Дамблдор»

Если бы ей кто-нибудь совсем недавно — каких-нибудь пару недель назад — сказал, что весть о назначении старостой оставит её равнодушной, более того, даже вызовет смутное раздражение, она бы просто рассмеялась. Или же здорово обеспокоилась за своё психическое здоровье. Но сейчас было именно так. Едва обратив внимание на эту приписку, она вытащила из ящика стола пергамент, макнула в чернила перо и задумчиво покусала кончик, пытаясь сообразить, что же и кому нужно написать.

Профессор, мы очень благодарны Вам за заботу и выполним все Ваши указания. У нас всё хорошо, причин для беспокойства нет.
Гермиона Грейнджер».

Гермиона критически взглянула на письмо и осталась им крайне недовольна. Однако, как ни мучилась, ничего более пространного придумать не смогла. Письмо родителям было тоже не самым красноречивым: что она могла им написать, кроме того, что у неё всё хорошо и что причин для волнений нет, потому что директор обеспечит их безопасность от момента отъезда отсюда до прибытия в школу, которая является самым безопасным местом на земле, потому что…

Она машинально писала буквы, мысленно выводя совсем другие строки: мне страшно и одиноко. Я поссорилась с Гарри, и мне от этого очень больно. Я не знаю, что происходит дома, мне страшно за моих родных и друзей… Я не знаю, что мне делать… Я не знаю, что со мной случилось… Я не знаю, что всех нас ждёт… Я не знаю…я не знаю…я не знаю…

Но это письмо, конечно, никогда не будет отослано, потому что нечего будет отправлять, — оно не будет даже написано, его некому писать: Гермиона всегда была девушкой сильной, привыкшей самостоятельно справляться с трудностями…

…с любовью, Гермиона.

Она поставила аккуратную точку, помахала письмом в воздухе, суша поблескивающие на пергаменте чернила, и решительно направилась вниз, чтобы попросить у Виктора сову, — та, что прилетела, явно была не готова совершить столь дальнее путешествие немедленно.

Проходя мимо комнаты Гарри, девушка машинально прислушалась — но из-за двери не доносилось ни звука. Эти два дня она видела его только мельком — утром нескладная и непривычно вытянувшаяся за лето фигура в белой футболке и джинсах мелькнула в саду, потом они столкнулись в библиотеке; вчера под вечер, выглянув из окна, она увидела, как он спускался к реке, то пропадая в незаметных с такого расстояния овражках, то снова выныривая — уже едва узнаваемой точкой вдали.

Он не разговаривал с ней, ничем не показывал, что, вообще, её замечает. Сегодня вечером на ужине, когда они сидели напротив, через стол, он старался вести себя, как обычно — впрочем, это было несложно: он всегда был немногословен и, поев и поблагодарив всех, самым первым ушёл к себе. Как ни странно, их размолвки почти никто не заметил, а если и заметил, то наверняка списал плохое настроение и грусть на тревожные новости из дома. Только Стана куксилась над своей тарелкой, бросая тревожные взгляды на Гарри, возмущённо-презрительные — на Гермиону и мрачные — на Виктора.

Виктор же, напротив, был на редкость внимателен, ненавязчиво предупреждал все желания Гермионы, и, главное, не задавал никаких вопросов, за что она была ему безмерно благодарна. Он ни разу не обмолвился — ни единым словом — о произошедшем и, что она особенно оценила, не пытался воспользоваться моментом.

Едва под ней чуть запела лестница, Крум вскинул глаза от книги и поднялся из своего кресла, указав на письма, что она держала в руках:

— Тебе нужна сова, чтобы отправить почту?

Она кивнула.

— Я сегодня получила письмо из дома. И от Дамблдора, насчёт… — она осеклась, увидев, что он резко вскинул палец к губам.

— Не надо об этом говорить, ладно? Даже здесь. Всё узнаете завтра, когда будете возвращаться… Я провожу тебя в совятню?..

Конечно, Гермиона могла дойти туда и сама, но ей и правда, хотелось, чтобы сейчас рядом с ней кто-то был. Они молча двинулись по гулким и сумрачным каменным переходам, факелы вспыхивали на их пути и гасли за спиной. Гермиона зачем-то рассеянно считала шаги, в подсознании крутилась мысль, что, наверное, невежливо просто идти и молчать, — но говорить совсем не хотелось, а Виктор, кажется, понимал это и совсем не тяготился безмолвием.

Совятня встретила их шорохом крыльев, уханьем, специфическим птичьим запахом. Под ногами похрустывали чьи-то тонкие белые косточки. На жерди в дальнем, самом тёмном углу, подвернув голову под крыло и нахохлившись, спала Хедвига. Перья у неё не блестели, как обычно, и вид у неё был исхудавший — наверное, она тоже недавно вернулась, — подумала Гермиона.

Сосредоточенно, словно выполняя важное и ответственное экзаменационное задание, она привязала письма к лапе большого филина, угостила его кусочком завалявшегося в кармане печенья, и тот, тяжело и шумно расправив крылья, сделал круг по башне и вылетел в широкое окно.

Девушка проследила за ним взглядом — огромная тёмная птица на фоне заката. В преддверии вечера птичьи стаи с гомоном носились по небу, вот филин затерялся в одной из них… Когда чёрная рябь схлынула, его уже невозможно было увидеть.

Сзади послышался хруст шагов — она, даже не поворачиваясь, знала, что Виктор подошёл и встал за спиной. Его руки легли ей на плечи — в этом не было никакого призыва, никакого подтекста — всего лишь дружеский, даже участливый жест. Она была рада ему.

— Знаешь, — его голос был низок и негромок, а интонация такая, словно он собирался рассказать ей старинную и очень таинственную сказку, — а я ведь был любимым учеником нашего Прорицателя. Хочешь, я предскажу тебе судьбу?

Она сама не знала, чего она в данный момент хотела меньше: разве что заново прожить тот злополучный позавчерашний вечер. Но промолчала. Ей сейчас нравилось слышать его голос — и было совсем неважно, что он говорит: он мог бы цитировать Софокла или же читать лекцию по японской каллиграфии. Поэтому Гермиона просто кивнула головой.

— Начнём с предсказаний судьбы по полету птиц… Или нет, лучше с хиромантии. Дай-ка мне твою руку…

Гермиона послушно повернулась и протянула ему развёрнутую вверх ладонь.

У него была мозолистая рука — рука игрока в квиддич. Эти жёсткие мозоли от метлы чуть царапали её нежную кожу.

Наверное, и у Гарри со временем будет такая же шершавая и жёсткая рука, — некстати подумала она.

Он углубился в изучение линий, нежно водя по ним пальцем. Его прикосновения были приятны, они успокаивали её нервозность и будили внутри какие-то чувства и желания, которые были уже ей знакомы. Она медленно подняла глаза на Крума — тёмные волосы упали на склонённое лицо, губы беззвучно шевелились, словно он молился; он сосредоточенно изучал рисунок, что судьба оставила на её розовой ладошке. Брови ещё больше сдвинулись, превратившись в горизонтальную тёмную полосу, разделяющую лицо пополам, он удивлённо вздохнул, бросил на неё быстрый тревожный взгляд и, увидев, что она с вежливым любопытством наблюдает за ним, постарался улыбнуться.

— И что же? — равнодушно спросила она, переводя взгляд к окну напротив, сквозь которое струились последние лучи вечернего солнца, напоминающего огромный кровавый глаз. Вот его тускнеющую огненную поверхность рассекла ещё одна стая птиц. — Перед тобой открылись тайны грядущего?

Он молча взял вторую руку и снова заскользил пальцем по тропинкам, проложенным на ладони судьбой. Потом смущённо произнёс, пряча глаза:

— Честно говоря, я тебя обманул. Этот предмет всегда казался мне глупостью, поэтому я едва-едва закончил по нему семестр, а потом и вовсе бросил… Я думал, что смогу сейчас что-нибудь вспомнить или придумать — но ничего не вышло… — и он расстроено улыбнулся.

— А я-то думала, ты всегда был примерным студентом, — её губы тронула беспомощная улыбка.

Он нежно и чуть растерянно смотрел на неё, всё ещё машинально поглаживая пальцем её ладонь, и вдруг, словно проснулся: движения стали более осознанными и волнующими, она почувствовала, что начинает впадать в какой-то транс. Красное солнце, утратившее дневную жгучесть, ласкало глаза, монотонный гомон и тихое уханье убаюкивали, а эти нежные, волнующие прикосновения кружили ей голову, как какой-то упоительный, печальный танец. Ей внезапно стало очень жарко.

Вдруг он слегка сжал её руку и медленно поднёс к губам, коснувшись лёгким поцелуем кончиков чуть испачканных и пахнущих чернилами пальцев. Она едва заметила это — вокруг всё плыло, в груди росли рыдания — она знала, что потом сразу станет легче. Совсем скоро…ещё чуть-чуть… Его слегка влажные, мягкие губы скользнули к её запястью, рука двинулась к плечу, перелетела на талию, он потянул её к себе — она послушно подалась вперёд, почувствовав прикосновения его губ на своём виске, на щеке, подбородке — словно, он рисовал границы волшебной страны, не решаясь войти в неё, — и вот он коснулся её губ.

Она принимала поцелуи отрешённо, едва ли осознавая, что происходит. Боль, страх и отчаяние настолько распирали её изнутри, что ей казалось, что всё происходит не с ней, с кем-то другим. Она отстранённо удивилась, что эти прикосновения совсем другие: от него исходил иной запах, его губы были непривычны на ощупь, подбородок слегка колол её нежную кожу, а над губой сразу начало чесаться от раздражения.

Странное ощущение неправильности происходящего стало последней каплей, она прикрыла глаза и почувствовала, как по щекам потекли долгожданные слёзы, сразу же даруя облегчение.

Он целовал и целовал её, не в силах остановиться, хотя она сейчас напоминала статую. Статую, сделанную из соли, — солёные щеки и губы, солёный подбородок и даже солёный нос. Она беззвучно плакала, слёзы текли из-под плотно закрытых глаз, губы чуть подрагивали.

— Гермиона?..

И, словно прорвало шлюзы, — она всхлипнула и разразилась слезами, уткнувшись ему в грудь. Она плакала самозабвенно и отчаянно, напомнив ему рыдающих над сломанной игрушкой племянников. Он растерянно похлопывал её по спине с чувством, будто его выдернули из чудесного сна и сунули в чан с холодной водой, мысленно проклиная это братское ощущение, вмиг лишившее его права нежно прикасаться к ней.

— Ну-ну…

Она постепенно затихла и только судорожно всхлипывала, пряча лицо в его рубашке, издающей какой-то горячий, чуть кисловатый запах — запах долгого летнего дня, пота, травы, мужчины. Потом подняла красные, опухшие глаза, прикусила губу, глубоко вздохнула и, приподнявшись на цыпочки, поцеловала куда-то в уголок губ.

— Спасибо тебе, Виктор…

И раньше, чем он успел удержать её, повернулась и вышла — он стоял, глядя в небо и слушая звуки лёгких удаляющихся шагов.

— За что? — спросил он, едва ли понимая, к кому обращается.

Гермиона проделала тот же самый путь назад куда быстрее — факелы едва успевали вспыхнуть, как тут же гасли, звук торопливых шагов гулко разносился в сгустившихся сумерках. Она не думала о происшедшем — проплакалась, и сразу стало легче, слёзы вымыли боль из души, и она постаралась переключиться на всякие мелочи: на то, что надо собрать вещи, на то, что эта ночь — последняя, и уже завтра в это же время вокруг будут другие места и другие люди… Последняя ночь. И всё останется в прошлом. А через неделю — Хогвартс, учеба, и ей будет и вовсе не до чего.

Хогвартс… Маленький островок мира и покоя в бушующем огненном водовороте. Место, где можно не бояться ни за себя, ни за своих друзей. Место, где им дадут силы и знания, чтобы защитить мир от смерти и разрушения, хаоса и ужаса… Место, где научат быть мудрыми и справедливыми, великодушными и смелыми… Место, где каждое утро — что бы ни происходило — их будет ждать на столе холодный тыквенный сок, овсянка, тосты… — такие, слегка поджаренные, золотистые…

Она упрямо цеплялась за эти мысли, как за соломинку, но кто-то внутри следил за её потугами с усталым раздражением. И Гермиона виновато умолкла…

В гостиной на пушистом ковре сидела Боряна, старательно собирая мозаику (Гермиона вздрогнула: где-то это уже было…), не в силах побороть навязчивое любопытство, она шагнула вперёд и нагнулась над девочкой: почти все кусочки уже стояли на своих местах, и уже был ясно виден приготовившийся к взлёту дракон. Девочка задумчиво теребила квадратик, явно не зная, куда его приспособить, а сидящая рядом Стана, лишь только Гермиона вошла в комнату, прекратила ей помогать, уставясь на девушку странным взглядом, в котором не было ни капли привычного задорного веселья. Глаза её были тёмными, а лицо не по-детски серьёзным, словно каменным.

— Може? — спросила Гермиона, присаживаясь на корточки рядом, и Боряна послушно протянула ей кусочек. Гермиона быстро примерила в одно место, в другое — и приспособила его к рисунку.

— Благодаря, — кивнула девочка и вернулась к своему занятию. Один, другой, третий… — вдруг дракон зарычал и, извергнув пламя, взмахнул крыльями, заставив Боряну взвизгнуть от радости, а Гермиону — подскочить от неожиданности.

Слабо улыбнувшись и чувствуя между лопатками буравящий взгляд тёмных глаз Станы, она двинулась наверх. Ступеньки молчали под ногами, словно разделяли общее напряжение, усталость и печаль.

Дверь Гарри была прикрыта неплотно, оттуда доносилась какая-то возня, лучик, выбивавшийся в коридор, постоянно мигал и дёргался — кто-то курсировал по комнате туда-сюда, заслоняя свет. Потом послышался странный шум — по полу провезли что-то плоское и тяжёлое.

Чемодан, — догадалась Гермиона. — Он тоже собирается… Да, завтра уезжаем. Интересно, а Виктор проводит нас на поезде до вокзала?

Она представила несколько часов пути с Гарри…и передёрнулась. Ей снова пришли на ум все эти гадкие фразы, все эти брошенные в лицо гнусные намеки…

— Дурак, — возмущённо фыркнула она под нос и зашагала к себе в комнату, стараясь производить как можно больше шума. Громко хлопнула дверью. И, прижавшись к ней спиной и закрыв глаза, устало сползла на пол. Но уединение ей было не суждено: прямо над ухом раздалось глумливое хихиканье.

Младен, — поняла Гермиона, не открывая глаз. — Вот его-то мне и не хватало для полноты ощущений сегодняшнего дня.

— О, моя милая леди, сколь прискорбно видеть вас в печальном расположении духа!.. Признаться, мне показалось, что после нежных объятий в лучах заходящего солнца ваше настроение будет куда веселее.

— Иди к чёрту, — равнодушно посоветовала она, не открывая глаз. Вообще-то, Гермиона обычно была девушкой вежливой и воспитанной, но с этим полупрозрачным нахалом она не церемонилась с первого же дня — после того, как он вылез у неё прямо из-под полотенца, которым она была обмотана после ванной.

— К чёрту, к чёрту! — укоризненно закудахтал Младен. Голос его то приближался, то отдалялся — видимо, он, как всегда, летал кругами по комнате.

Вот ведь неугомонное создание, — беззлобно подумала Гермиона.

— Как невежливо столь благородной даме употреблять выражения, достойные кухарки! Поди, с вашими влюблёнными кавалерами вы общаетесь совсем на другом языке? То-то я погляжу, они, ровно одержимые, корпят все дни и ночи над книгами — не иначе повышают свой…как его…культурный уровень. А юный Гарри Поттер после того, как пару дней назад едва не разнёс в припадке ревности свою комнату вместе со всем остальным замком, вообще, проводит всё своё время исключительно за письменным столом. Видимо, считает, что судорожной работоспособностью можно победить любовную горячку… И — представьте, юная леди, — Гермиона, наконец, открыла глаза и увидела действительно плавающего туда-сюда по комнате Младена, на лице которого застыло издевательски-постное выражение, — к кровати своей даже не подходит. Боится кошмаров. Или чего ещё похуже… Вдруг ещё приснится, — Младен ехидно хихикнул и, выпятив губы, издал несколько поцелуйных звуков, — скамеечка у родника или пляж. Я всё знаю, я всё знаю — слышал, как Стана шушукалась с сестрицами! — торжествующе добавил он и показал язык. — А не устроить ли вам показательный рыцарский турнир, моя любезная госпожа? Турнир на волшебных палочках, проигравший автоматически превращается в предмет нижнего белья, победителю достаётся юная дева — и все вокруг счастливы. Ай-ай-ай! — взвыл он, сообразив, что упоминание о волшебных палочках было явно излишним: Гермиона вмиг оказалась на ногах и, метнувшись к столу, решительным жестом направила её на Младена.

— Efflo! — и того выдуло сквозь стену.

Но не успела она опустить руку, как раздался стук в дверь. Гермиона рассерженно развернулась с твёрдым намерением отправить непрошенного гостя восвояси и, может быть, даже самым грубым способом. Стук повторился — какой-то робкий. Поколебавшись, Гермина всё же опустила палочку и пригласила:

— Войдите.

На пороге, теребя ручку двери, вцепившись в неё, как в спасательный круг, стояла Стана. Она кусала губы, уставившись в пол.

Гермиона приветливо улыбнулась и сделала шаг, чтобы пригласить девочку в комнату, но та вдруг сердито мотнула головой и оторвала от пола взгляд:

— Нельзя. Очень плохо это — обращаться с людьми так. Ты пользуешься ими. Обоими. Как вещами. Ты… — она замялась, потом перешла на болгарский, опять замолчала, мучительно подбирая слова, и, вспыхнув, неожиданно закончила очень выразительным и коротким грубым словом, заставив Гермиону оторопеть. Ей и в голову не приходило, что тринадцатилетняя девочка может знать такие слова. Что слово было именно из «таких» она была совершенно уверена — уж больно эмоционально произнёс его Виктор, в очередной раз споткнувшись о не дающего ему в последнее время прохода Косолапсуса.

— Стана…

Но та снова вцепилась зубами в нижнюю губу и выскочила за дверь, изо всех сил захлопнув её за собой и оставив Гермиону в ошеломлении стоять посреди комнаты.

Устало вздохнув, она побрела к своей кровати, махнув на всё рукой и решив разобраться со сборами наутро. Спехи старательно подготовили постель к ночи: свежее белье, призывно отогнутый уголок одеяла, взбитая подушка и — привычно свернувшийся на ней Косолапсус. Он спал, подрагивая лапами, отрывисто помявкивая и дёргая усами.

Ишь, счастливчик, — с завистью подумала Гермиона. У неё было подозрение, что её сны будут не такими насыщенными и сладкими. Она осторожно прижала подушку к животу и опустила вместе со спящим котом на пол.

Хоть одному существу я сегодня сделала доброе дело… — вяло разделась, побросав вещи куда попало, — ей хотелось сейчас нарушать все заведённые ей же самой правила — без всякого удовольствия натянула лёгкую и чуть скользящую полупрозрачную ночную рубашку на тоненьких бретельках (из того самого каталога, едва не доведшего Гарри до целомудренного обморока) и медленно забралась под одеяло.

Завтра я буду дома.

Последняя ночь.