Ловец

Реклама

купить

Глава тридцать четвёртая, в которой Рону и Драко исполняется по шестнадцать лет, а Люциус Малфой знакомится с самым счастливым воспоминанием профессора Снейпа.

День сменял день. Миновала неделя, потом ещё одна — Гарри чернел на глазах. И Рон, и Гермиона делали всё возможное, чтобы выдернуть его из депрессии, в пучину которой он погружался глубже и глубже, но их усилия ни к чему не приводили. Гарри почти не разговаривал, отделываясь от вопросов и попыток втянуть его в беседу ничего не значащими фразами или же такими взглядами, что у друзей слова буквально засыхали в горле. По вечерам он исчезал и часами где-то бродил в одиночестве, иногда пропуская ужин и возвращаясь в гостиную лишь поздним вечером — промёрзший до костей, с синими от холода губами и стылыми кулаками, усталый, хмурый и ко всему безучастный. Он почти перестал есть, ходил в одном и том же старом свитере, связанном миссис Уизли, — давно полинявшем и прохудившемся на локтях. Он сник и отощал — за ключицы, выпирающие поверх растянутого ворота футболки, вполне уже можно было держаться, как за автобусные поручни. Рон однаждышепнул Гермионе, что временами другу приходится напоминать даже о душе и зубной щётке, а волосы Гарри, и без того нечасто (и, надо сказать, безрезультатно) встречавшиеся с расчёской, сейчас и вовсе про неё забыли. И, что самое страшное, — он опять начал кричать и метаться во сне…

По утрам Гарри спускался к завтраку только с одной целью: получить свежую почту. Однако Ежедневный Пророк лишь подливал масла в огонь:

Следствие по делу закоренелого преступника Сириуса Блэка продолжается… По сведениям из достоверных источников, представителям Магоследственных органов удалось сломить стену молчания… Когда расследование завершится, дело Блэка передадут в Маготрибунал… Показательный процесс состоится в здании Верховного Магического Суда уже в апреле-мае…

И это — не считая обещанных Малфоем ведёр грязи, регулярно выплёскивающихся на страницы ведущего волшебного издания: Может ли Поттер учиться вместе со здоровыми детьми?.. Вся правда о Мальчике-Который-Выжил… Альбус Дамблдор: сумасшествие или злой умысел?..

Малфой-младший ходил с видом, словно экзамены по С.О.В. отменили, но гриффиндорцев не подначивал, обходя за три версты, — справедливо полагая, что за любое неосмотрительное слово в адрес Гарри (да что слово — тому хватило бы и косого взгляда — прим. авт.), можно крепко поплатиться. Троица же ломала головы, каким образом Сириус попал в руки «правосудия»: то ли Малфой увидел затаившуюся в кустах большую собаку и донёс об этом отцу (но почему тогда не сработало наложенное на него проклятье?), то ли посланные на поимку Блэка живодёры во главе с Макнейром и Беллатрикс Лестрандж — теперь они ходили в героях — сами случайно напали на след.

Гермиона трижды перепроверила изобретённое ею заклинание, перетряхнула кучу книг и убедилась, что свою работу выполнила безупречно; однако подойти к Драко и недрогнувшей рукой проверить, пожертвовал ли он самым дорогим ради того, чтобы, выражаясь фигурально, всадить Поттеру нож в самое сердце, так и не рискнула. Она едва сдерживала слёзы при виде того, во что сейчас превратился Гарри, но попытки хоть как-то посочувствовать или облегчить его страдания не встречали ни малейшего отклика: он зачастую не всегда её видел и слышал, даже ночные свидания в гостиной давно прекратились — а это недвусмысленно свидетельствовало: Гарри не просто плохо. Очень, ЧУДОВИЩНО плохо.

Он послушно посещал уроки, невпопад отвечая на вопросы учителей (правда, не могу не упомянуть, что профессора — включая, как ни странно, и Снейпа, что поражает даже меня! — стали вызывать Гарри крайне редко и не слишком строго карали за отсутствие надлежащего прилежания. — прим. авт.), а когда Гермиона смотрела на горы домашней работы, к которым он и не думал прикасаться, её пышная шевелюра вставала дыбом. Спустя неделю она, видя, что улучшения не предвидится, наступила на горло собственным принципам и, вызывая недоумённо-восхищённые взгляды первоклашек и насмешливые — собственных однокурсников, уже делала для него расчёты по Зельям, корпела над эссе по Трансфигурации и рисовала звёздные карты. Даже пару раз писала какой-то прорицательский бред для Трелони — лампадомантия, теория гепатоскопии… Вся исплевалась.

Рон тоже старался, когда тихим незлым словом, а когда и силком усаживая Гарри за уроки. Даже Джинни принимала посильное участие, просиживая в библиотеке и подбирая для него литературу к письменной работе по Трансфигурации. Но всё без толку: облокотившись на учебники, Гарри смотрел невидящими глазами в пространство и меланхолично общипывал перо, едва черкнув пару строк. Иногда его невозможно было заставить даже просто переписать выполненное Гермионой задание.

Существовал лишь один предмет, на котором он преображался, превращаясь даже не в себя — прежнего, а в какого-то абсолютно незнакомого друзьям человека. Мрачный собранный взгляд, плотно сжатые губы, тёмный огонь и решительность в глазах — Рон как-то подумал, что, наверное, с таким лицом Гарри вышел бы на квиддичное поле, кабы от исхода игры зависела сама его жизнь. И предметом этим была Боевая Магия, которую усердно, сосредоточенно и подробно — в своём обычном стиле — преподавал им Крум.

— Ноги в коленях слегка согнуть. Ступни расставить. Рука полностью вытянута. Смотреть всё время на цель. Рука прямая… — каждую свободную минуту Гарри исступлённо тренировался на отведённом за школой полигоне, отрабатывая реакцию и уже лучше всего курса попадая и по стоящим, и по движущимся мишеням, даже не смотря на близорукость. Рон и Гермиона лишь недоумённо переглядывались, не в силах понять причину такого рвения.

— Наверное, он просто сбрасывает отрицательные эмоции, — полистав свою любимую замусоленную «Помоги себе сам: практическая психология для всех», наконец предположила Гермиона.

Как-то, решив всё-таки выяснить, куда же Гарри исчезает по вечерам, они с Роном осторожно прокрались следом за ним по тёмным коридорам. И были потрясены: вытащив из тайника на втором этаже Всполох, Гарри отправился прямиком вниз, к выходу. А оказавшись за стенами замка, быстро зашагал на квиддичное поле.

— Он… — Гермиона с трудом различала в свинцовом небе крошечную точку, на бешеной скорости закладывающую немыслимые виражи — не может быть… — она схватилась за голову, обратила к другу полный ужаса и восхищения взгляд и ахнула: — Рон, я поняла! Он тренируется! Учится маневрировать в темноте, ориентируясь по компасу и высотомеру! Он хочет… О, Мерлин! Нет, не может быть: он решил в одиночку полететь и спасти Сириуса…

Однако попытки достучаться до Гарри по его возвращении успехом не увенчались: наорав на друзей и хлопнув дверью гостиной с такой силой, что там минут пять стояла ошарашенная тишина, а Толстая Леди весь вечер икала (пока сжалившиеся над ней Фред с Джорджем не напугали её так, что перестав икать, она едва не начала заикаться), Гарри убежал и вернулся в спальню, прокравшись мимо прикорнувшей в кресле гостиной Гермионы, когда все его сотоварищи (включая Рона, давшего себе слово гриффиндорца дождаться его в любом случае) уже давно спали. Сам он едва сомкнул глаза: кошмары опять прочно обосновались в его снах.

— Послушай, Гарри, — наутро, загнав друга в душ, Рон предпринял очередную попытку вразумления, воспользовавшись тем, что тому некуда было деваться из-под струи обжигающе-холодной воды, — мы с Гермионой — твои друзья и, что бы ты ни решил, не оставим тебя одного. Никогда и ни за что. Даже если то, что ты задумал, — полное безумие, а то, что ты задумал — именно безумие, ведь… — через мгновение только что подпиравший дверь душевой кабинки Рон уже лежал у противоположной стены, проверяя, не идёт ли носом кровь. А ещё через мгновение мокрый Гарри поднял его с пола, сгрёб за грудки и, привалив к облицованной розовым мрамором стене, выдохнул прямо в лицо:

— Даже… думать… не смей… об этом… — беспомощно-близорукие без очков глаза, обведённые тёмно-синими кругами, и полное бешенства шипение заставили Рона оцепенеть. — И не вздумай втягивать сюда Гермиону, ясно?! Если с ней что-нибудь случится… я — клянусь! — если ты разрешишь ей последовать за мной… — он умолк, поняв, что сболтнул лишнего, — словом, я из тебя душу выну, ясно? — для убедительности он тряхнул Рона с силой, которую трудно было заподозрить в его худом, хотя и жилистом теле. — Если с вами что-нибудь случится, я никогда — слышишь! — никогда этого себе не прощу! Я этого не переживу! Хватит мне Сириуса!

Голый, мокрый, с покрытыми гусиной кожей ледяными руками и сияющими от горя и слёз глазами — он выглядел настолько пугающе, что Рон ни на секунду не усомнился, что именно так Гарри и поступит. Если не хуже. Рону стало не по себе, он попятился (совершенно безуспешно — он и без того был вдавлен в стену) и попробовал осторожно отцепить руку Гарри от своей рубашки. Как бы не так.

— Ты понял меня? — внезапно сорвавшийся на крик, голос Гарри перекрыл шум бьющий в каменный пол воды. — Даже близко ко мне не подходите, ясно? Я опасен для окружающих — в чём-в чём, а в этом писаки из Пророка правы! Всё — понимаешь, всё! — из-за меня! Я, только я во всём виноват: родители погибли, спасая мне жизнь, смерть Седрика целиком на моей совести, теперь вот Сириуса поймали Пожиратели…

— Не стоит винить себя из-за Сириуса, — осторожно возразил Рон, высвободившись ценой неимоверных усилий и одной пуговицы, оторванной от насквозь промокшей рубашки. — Это просто ужасное стечение обстоятельств (Рон хотел добавить «а также его вечная беспечность и легкомыслие», но не рискнул. И правильно сделал — прим. авт.).

— Как ты не понимаешь, — глаза Гарри блеснули — то ли от слёз, то ли от стекающей с мокрых волос воды, — он пришёл попрощаться со мной перед отъездом! Я всем, всем приношу только несчастья и смерть!.. Все, кто рядом со мной, — кто любит меня, защищает меня — в постоянной опасности… — Рон ждал продолжения крика, но Гарри обессилено сполз по стене и ткнулся головой в колени. Рон посмотрел на него, и сердце сжалось: он настолько похудел, что кожа туго обтянула рёбра, а согнутые ноги напоминали лапки кузнечика — такие же длинные и тонкие. — Я должен, я просто обязан пойти и спасти его… Я всё придумал, — горячо зашептал Гарри, вскинув взгляд, и Рон снова ужаснулся — на этот раз блеснувшей в глазах одержимости. — Всё очень просто: моим оружием будет внезапность. Надо только незаметно пробраться в Зал Маготрибунала во время суда…

Рон хотел закричать, что это верное самоубийство, сущее сумасшествие — ведь наверняка нагонят кучу охраны, здание оцепят, а на входе устроят проверку всех зрителей… но, взглянув в горящие болью, надеждой и решимостью глаза скорчившегося на холодном полу друга, понял, что пусть это будет сто, тысячу раз так, — тот всё равно отправится на суд и костьми ляжет, но проберётся внутрь. И он, Рон, последует за ним, чего бы ему это ни стоило. Даже если Гарри попытается воспрепятствовать, и придётся с ним подраться. Равно как ни перед чем не остановится и Гермиона.

— Я не отпущу тебя одного, — просто сказал Рон, опускаясь рядом на корточки. В глазах Гарри — близоруких, чуть косящих без очков — вспыхнула… да, благодарность, — Рон был в этом уверен. — И она — тоже. И мы, — он протестующе взмахнул рукой, не давая Гарри возразить, — сделаем это даже не ради тебя — хотя, конечно, ради тебя — тебя и Сириуса — но и ради нас самих: ты ведь не хочешь, чтобы оставшуюся жизнь мы считали, что предали тебя, бросили в самый ответственный момент, верно? К тому же, в одиночку ты не справишься.

Гарри помолчал. Вздохнул. На его лице мелькнуло слабое подобие улыбки.

— Спасибо тебе, Рон… Но только… Я не могу, ведь…

— Ну, вот и хорошо, — перебил Рон, подал Гарри руку и, едва не разъехавшись на мокром полу, поднял его на ноги. — А теперь знаешь что? Прими-ка горячий душ и пошли завтракать: если вскорости предстоит такое ответственное дело, нам стоит как следует подготовиться. А голодание отнюдь не способствует увеличению магического потенциала, как сказала бы Гермиона, будь она здесь.

— Будь здесь Гермиона? — Гарри опустил глаза и внезапно осознал, что стоит совершенно голый. Покраснев и смущённо прикрывшись, он рысцой вернулся обратно в кабинку. — Нет, думаю, присутствие Гермионы здесь совершенно необязательно. Я сейчас что-то не в лучшей форме.

— Вот-вот, — хмыкнул Рон, но, едва дверь за Гарри закрылась, и душ зашумел с новой силой, улыбка сползла с его губ.

Конечно, он ни за что не отпустит Гарри одного. Но что же делать?

Происходило что-то странное. Что-то неправильное. Я это чувствовал. И эта неправильность нарастала с каждым днём, с каждой минутой — будто силы покидали меня со скоростью выходящего из проколотого мяча воздуха. Снова вернулись головные боли, снова сон не приносил отдыха, снова ломота в груди, снова мысли о ней не давали покоя. Впрочем, я и так не переставал думать о ней, но тёмные, томительные желания день снова ото дня опять становились всё сильней, всё навязчивей. Опять…

Первые вечера наших совместных исследований принеслинам обоим море волнений: мы не знали, как взглянуть друг другу в глаза после всего, что было, но… я постарался вести себя как можно официальней, принеся ей свои извинения и поклявшись, что ничего подобного больше не повторится, и не сказав ни слова о том, на краю какой пропасти оказался накануне Рождества… и в какую бездну рухнул сразу после. Девочка, моя маленькая умная девочка с серьёзными глазами и вечно испачканными в чернилах пальцами — она не выдержала бы мысли, будто я пытаюсь упрекнуть её в собственных несчастьях. Да я и не мог, не хотел этого делать, ведь я сам навлёк беду на свою голову.

Создателю дороги твои намерения, но не дела…

Я знал, что причиной всему — я сам, позволивший себе окунуться в пучину безоглядной страсти, представивший — пусть даже на секунду! — что её чувства, её душа, её тело должны безраздельно принадлежать мне. И только мне. Этого ли хочет по-настоящему влюблённый мужчина для своей любимой? О, нет. Её счастье, её радость, её улыбка — вот что должно стать моей целью…

Но подобные настроения продлились недолго, и уже спустя несколько дней такие рассуждения казались мне смехотворными. О каком её счастье могла идти речь, если она не знала, насколько счастливой могу её сделать я? О какой радости, если она не знала, на что готов ради неё я? Если только я мог поделиться с ней тайными знаниями, только я мог провести её по дороге наслаждений, только со мной она бы обрела то, чего достойна…

Как я мог думать, что рядом с ней — другой, как мог допустить, что она счастлива с кем-то, кроме меня — если у меня голова шла кругом от идущего от неё нежного тепла, если у меня сводило сердце при взгляде на чернильное пятнышко, испачкавшее её щеку?! Если это я не видел ни буквы в тех старинных свитках, что мы изучали, если я не понимал ни одного её слова, когда она указывала пером на составы или технологию приготовления зелий? И вот — снова и снова я вступал в невидимый поединок с этим сопляком. Пусть он был с ней — а ведь он наверняка был с ней (мысль об этом причиняла такую невыносимую боль, что в глазах темнело) — для меня она всё равно оставалась невинной. Чистой.

Хотя нет, что я несу! Она по-прежнему чиста и невинна. Я бы знал об этом — узнал в тот же миг, когда бы это произошло. Она хранит себя. Для меня. Только для меня. И она станет моей. И будет думать только обо мне, дышать одним мной, жить только ради меня. Как я живу только ради неё.

Однажды ночью в редкую минуту просветленияи последовавшей за ним волны ужаса и раскаяния я всё понял. Волеукрепляющее зелье почему-то действовало не так эффективно, как раньше. Наверное, организм привык. Снейп предупреждал меня о чём-то подобном. Тогда я совершил очередную — Мерлин-знает-какую-по счёту — ошибку: самовольно увеличил дозу. Облегчение оказалось кратковременным, как вздох. Я снова увеличил дозу, потом ещё, ещё — но с каждым разом мне становилось только хуже. Наверное, стоило пойти к Снейпу, но я так устал от усилия жить, так измучился; временами уныние и апатия охватывали меня настолько, что снова не хотелось ничего. И, тем более, — выслушивать брюзжание человека, который ненавидел и презирал меня всеми фибрами своей мелочной злобной душонки.

Я просто не пошёл к нему, решив даже не обманывать себя сочинением неких разумных объяснений. Я сказал, что сумею справиться сам. Мерлин, каким же я был глупцом!.. Впрочем, весенние события наглядно показали, что в самом страшном сне — даже в самом жутком кошмаре — я не смог бы вообразить и сотую часть того ужаса, что позже рухнул на наши головы… Пусть я заслужил его, но она… Я никогда не смогу себе этого простить.

А в те дни — последние дни последней зимы…

Моей последней зимы…

Строгая, собранная, озабоченная, со свитками и блокнотом, она приходила в библиотеку или лабораторию, где мы бок о бок с другими студентами и преподавателями в поте лица трудились над своим проектом, рассчитывая оптимальную концентрацию Волеподавляющего и Успокоительного зельев по заявке Отделения Буйных Помешательств и Насланных Кошмаров клиники Святого Мунго. Окажись наша работа удачной, я поправил бы свои дела — наверное, даже купил бы небольшой домик для сестёр, неподалеку от Богородичной обители, где на тихом сельском кладбище обрела последнее пристанище наша мать.

А ей это сулило первую публикацию в выпуске Научного Ежемесячника Юных Магов. Прекрасный старт, которому можно только позавидовать: все связанные с научными изысканиями магические организации подбирали молодой персонал, ориентируясь именно на это издание…

Но уже спустя неделю мысли о деньгах, работе, доме в провинции покинули меня так же бесследно, как чуть раньше исчезли рассуждения о её радости и счастье, на которые я не имею право претендовать. Я всё чаще начал выбирать для совместной работы уединенные библиотечные закоулки, безлюдные классы, собственный кабинет — куда она до сих пор входила с дрожью:я видел, телом чувствовал её почти животный страх и, вспоминая о тепле её кожи и суматошном биении жилки на шее под моими губами, снова переполнялся болью и едва сдерживаемым желанием. Я назначал эксперименты в лаборатории на часы, когда все уже заканчивали, ясочинял надуманные предлоги для работы поздним вечером или ранним утром и в выходные. Чтобы рядом не было никого, кто помешал бы мне, если бы…

Если бы.

От этого «если бы» мутилось в голове, кровь начинала стучать в ушах, в глазах темнело. В течение первых недель, убедившись в чистоте моих помыслов и искренности раскаяния, моя наивная глупышка снова перестала бояться меня и решила, что мы вернулись если не к дружеским отношениям, то уж к сотрудничеству — наверняка. Временами я даже ловил её мимолётные улыбки — пусть причиной радости являлся удачно составленный рецепт или угаданный алгоритм действий — я знал, что совсем скоро она будет улыбаться мне. Только мне.

Она была рядом, мне стоило только протянуть руку, и… Её шея — тонкая шея, где под собранным на затылке пучком, в ямочке, лежал трогательный пушистый завиток. Упругий. Чуть-чуть светлее, чем остальные волосы. Сколько раз я грезил, как прикасаюсь к нему губами… И сколько раз я видел свои руки, сжимающие белизну её хрупкой шейки… Сколько раз чувствовал вкус её крови и слёз на своих губах… Это было невыносимо. Страшно. Невыносимо. Сладко. Мысли об этом душили меня, рвали на части грудь, вечной занозой сидели в истерзанном сердце. И когда становилось совсем невмоготу, когда от безумного рывка меня отделяла лишь какая-то доля секунды, я — как за последнюю ниточку, связывающую меня с миром, — хватался за осколок сердечка, висящий на шее. Я сжимал его — до судорог, до кровавых незаживающих ран. И брат моего кулона, всё время находившийся у неё, тут же откликался, наполняя меня покоем и теплом, — как будто разрывались затянувшие небо свинцовые тучи, снова даря синеву ослепительного неба.

Я закрывал глаза. Я возвращался из кошмара. Я снова мог жить.

Первого марта во втором часу пополудни Рон сидел в раздевалке, уронив голову на руки. Он вряд ли слышал, что воцарилась тишина, едва ли осознавал, что все уже ушли. Стадион давно опустел. Сколько он так просидел — час, два? Сутки? Или только десять минут? Он не знал. Время застыло, руки и ноги затекли и онемели — он сидел, уронив голову на колени и пристально, словно в них были сокрыты все секреты бытия, изучал потёртые кожаные протекторы, доставшиеся по наследству от Оливера Вуда.

В ушах всё ещё стоял ликующий гул стадиона, пронзительное: «Ловец Хаффлпаффа Брайан Дрим поймал снитч! Игра окончена! 180:170 в пользу Хаффлпаффа!»

Я не смог, я не смог… Если б не последний гол, мы б не проиграли…

Рон твердил это себе раз за разом, и постепенно смысл пропал, остался только ритм, просто набор звуков — я-не-смог… трам-пам-пам… трам-пам-пам… В голове ещё чуть шумело от удара бладджером, правый бок ныл, как один сплошной синяк, плечо саднило — в последний раз Рону показалось, что кваффл влетит в кольцо вместе с его оторвавшейся рукой…

Хотя, конечно, это не охотники, а дохлые мухи — не мудрено, что Диггори-старший так гордился единственным выигрышем хаффлпаффцев у Гриффиндора, — Рон усмехнулся. Три мяча с игры против семнадцати, заброшенных Кэти, Анджелиной и Алисией. Правда и девчонки, и Фред с Джорджем отыграли матч просто на износ, словно это была их последняя в жизни игра — кваффл и бладджеры свистели в воздухе пушечными ядрами, хаффлпаффцы бросались врассыпную, забывая обо всём на свете… И могла, могла быть ничья…

Нам нечего терять… — веско отчеканила мертвенно-бледная Анджелина. И всё. Из этих трёх слов и состояла её предматчевая речь…

Рон поёрзал на жёсткой деревянной скамье, и тело заныло сильнее, но он даже не осознал этой боли, он уже сроднился с ней, она стала частью его. В шумящей в ушах крови ещё чудился гул стадиона, а собственные сиплые вздохи казалисьсвистом несущихся со всех сторон мячей.

Наконец, Рон с усилием поднял глаза на облицованные деревом стены раздевалки, сверху донизу исписанные именами игроков гриффиндорской команды. Где-то там, на самом верху… О, нашёл… Это было в декабре, перед матчем со Слизерином — его первым матчем.

…Гарри сосредоточенно застёгивал протектор на руке. Сам Рон — зелёный от волнения — сидел, крепко-накрепко вцепившись в лавку. Даже Хагрид сейчас не сумел бы разжать его судорожно стиснутые пальцы. Фред с Джорджем понимающе переглянулись.

 — Эгей, крошка Ронни, что-то ты совсем закис, братишка. А ну, блюди традиции: ступай, увековечь своё доблестное имя на стене славы!

Рон не шелохнулся.

Гарри поднял голову от упрямой застёжки и слабо улыбнулся: он знал, в чём дело, — в день дебюта каждый игрок писал на стене своё имя и дату. И так из года в год, век за веком. Вся стена была покрыта разноцветными и разномастными каракулями. Там стояло и его имя, — вровень с надписью, на поиски которой он потратил несколько часов.

«5 ноября 1975 года. Джеймс Поттер. Ловец — 25 октября 1991 года. Гарри Поттер. Ловец».

Гарри, — мысль о друге вызвала у Рона приступ внутренней боли. Вот уж кому сейчас по-настоящему плохо. Сидеть на трибуне, смотреть на свою осиротевшую команду, знать, что друзья обречены на проигрыш, и даже чудо спасти не может — хуже этого ничего нет.

И ещё эта иезуитская улыбочка Малфоя-старшего…

— Ах, мистер Поттер, большинство несчастных случаев в последнее время происходило именно на квиддичном поле. Боюсь, при всём уважении к вашему спортивному мастерству, я вынужден снять команду Гриффиндора с игры. Правда, это будет значить автоматическое поражение… Хотя нет! — он сделал вид, что идея только что пришла ему в голову. — Ведь не будет же страдать целый факультет из-за того, что вы ухитряетесь притягивать к себе неприятности, верно?.. Тогда поступим вот как: ради вашей собственной безопасности я запрещаю вам выходить сегодня на поле. Но, думаю, за оставшееся до матча время команда сумеет найти вам достойную, — лёгкий нажим, не больше, но Рону тогда показалось, что это слово Люциус издевательски проорал Гарри прямо в лицо, — замену.

— Но матч уже через два часа! — вскрикнула Анджелина, все вокруг подскочили, а Малфой-старший чуть нахмурился и взглянул на неё так, будто она — муха, только что обнаруженная в чашке с молоком.

— Значит, всё-таки автоматическое поражение в результате невыхода команды на поле?

Сзади раздалась возня — Рон оцепенело повернулся и увидел, как Дин Томас придерживает за плечи Гарри, а Гермиона зажимает другу рот рукой. А Ли Джордан с Шоном Маккеларом повисли на Фреде. Малфой-старший с удовольствием окинул взглядом перекошенные яростью физиономии студентов ненавистного факультета. — Вы хотите что-то сказать? Возражения? Предложения?

— Да пошёл ты… — прошипел сквозь зубы Фред.

— Нет… — сдавленно выдохнула Анджелина и подняла на директора упрямый, полный яростных слёз взгляд. — Мы выйдем.

И вот — заведомо проигрышная игра без ловца. Игра, в которой вся надежда возлагалась на него, Рона. На то, что он сумеет сотворить чудо, сделать невозможное.

Но… Один гол — всего один. Дурацкий мяч, на который он не успел отреагировать, потому что Джастину Финч-Флетчли удалось поймать его на противоходе. И, словно издеваясь, ловец Хаффлпаффа тут же поймал снитч — девчонки не успели снова увеличить разрыв до 150 очков. Рона никто не винил. Наоборот, его игрой восхищались, уважительно хлопали по плечам. Твердили, что этот матч войдёт во все школьные хроники, а он станет легендой факультета, Щитом Львов… Сквозь застилающий глаза пот и марево с трудом сдерживаемых слёз мелькали лица — выпускники, младшекурсники, профессор Макгонагалл… Гарри молча пожал ему руку и, кажется, хотел что-то сказать. Гермиона восхищённо обняла за плечи. Джинни присела рядом и, подхватив под локоть, тревожно заглядывала в лицо. В дверях, стесняясь пройти внутрь, робко толпились первоклашки. Анджелина, старательно держа себя в руках, говорила что-то ободряющее и одобрительное. Поднырнув под локоть Фреда, появилась Стана, пробормотала несколько фраз, но у Рона не хватило сил даже прислушаться. Близнецы, выглядевшие так, словно на улице не солнце светило, а стеной лил дождь, уважительно потрясли брату руку.

— Я горжусь, что мой детский горшок мама передала именно тебе, — торжественно сообщил Фред. — Я буду рассказывать об этом нашим с Анджелиной детям. И внукам. И правнукам.

Никто не засмеялся — все слишком вымотались. Гарри и Гермиона дожидались Рона в дверях, но он махнул рукой, чтобы друзья возвращались в замок без него…

Рон снова посмотрел на покрытую автографами стену.

…Близнецы плутовато переглянулись и подмигнули сидящему с каменным лицом братцу.

 — Давай-ка увековечим крошку Ронни. Забьём Джинджер баки, — Фред подсадил Джорджа на плечи, но даже таким тандемом им не удалось переплюнуть Джинджер Слаг — легендарного вратаря Гриффиндора, пропускавшую, как повествовали школьные квиддичные легенды, не больше 4 мячей за матч. Судя по её богатырскому росту, она обладала таким размахом рук, что без труда защищала все три кольца, даже не смещаясь с центра. — Ну, пошли, братишка. Будь молодцом, да смотри, не свались с метлы, а то махом узнаешь, из какого места адреналин выделяется…

…Рон поднял голову: наверху красовалась кривая надпись «Ронни Уизли здесь был. 1 декабря 1995 года». Он хмыкнул, глубоко вздохнул и начал расстёгивать протекторы. Вслед за ними на лавку полетел свитер, ботинки, штаны… Перебросив через плечо полотенце, Рон побрёл в душ.

Он уже надел штаны и натягивал футболку, упрямо липнущую к ещё влажному телу, когда что-то коснулось его локтя. Он нетерпеливо стряхнул рукой помеху и…

— С днём рождения, Рон…

Будь на Роне ботинки, его сердце рухнуло бы прямиком в левый. Поскольку он стоял босиком, оно, судя по ощущениям, шлёпнулось на расчерченный солнцем пол, где и затрепыхалось. Рон медленно повернулся.

— Эшли? Что ты тут делаешь? — деревянным голосом спросил он.

Её лицо осветила улыбка — столь же бессмысленная, сколь и красивая. Она перекинула из одного уголка рта в другой сухую травинку, которую грызла, и прислонилась к косяку:

— Мне сказали, что у тебя сегодня день рождения… Решила тебя поздравить.

Видимо, в лице Рона что-то изменилось, и она поняла, что после матча у него не самое праздничное настроение. Её улыбка чуть поблекла, девушка сделала шаг к Рону и медленно вытащила травинку изо рта.

— Спасибо. У меня уже есть один подарочек, — он спросил себя — как это возможно, чтобы женские губы улыбались так насмешливо и одновременно так нежно, так бесстыдно, и так робко, и так близко. И в тот миг, когда он собрался открыть рот, чтобы сказать что-нибудь,а что — сам пока не знал, — откуда-то снаружи донёсся грохот.

— Что это? — вздрогнул Рон.

— Петарды. Мы празднуем победу, — Эшли меланхолично развязала полосатый чёрно-жёлтый шарфик. Рон судорожно сглотнул комок в горле, поднял руку и потянулся к её лицу, но сумел совладать с собой настолько, что остановился на полпути. И из последних сил выдохнул, стараясь звучать как можно грубее:

— Выйди, это мужская комната. Мне нужно одеться, — он сам не знал, как у него хватило сил вымолвить эти слова.

Ничего не сказав, Эшли бесшумно повернулась. Дверь закрылась. У Рона подкосились ноги, он опустился на скамейку. Ему казалось, что какой-то великий маг, самый могущественный чародей услыхал его отчаянные молитвы и, пожалев, решил воплотить мечты в реальность. Сколько раз он воображал себе это именно так:они с Эшли, вдвоём, здесь, в раздевалке, после матча… И словно бы она никогда не предавала его, и всё было, как раньше… И он снова был единственным и — ЛЮБИМЫМ, снова её глаза сияли, а губы произносили нежные слова, которые ему никто никогда не говорил, — ни до встречи с ней, ни после — никогда. И вот — она пришла. И весеннее солнце полосами падало на деревянный пол, и солнечный зайчик — так же, как и в его грёзах, — угнездился в её волосах.

А он прогнал её.

Рон натянул свитер, наклонился, завязал шнурки на ботинках. Остановился перед дверями и напоследок ещё раз оглянулся, словно покидал кладбище, на котором упокоились разбитые мечты и растоптанные надежды. Полосы солнечного света по-прежнему расчерчивали пол лестницей на небеса. Рон вздохнул, вышел из душевой и направился ко входным дверям.

— Ро-он…

Её глаза блестели, резцы казались особенно белыми между полураскрытых губ. У Рона вырвался приглушённый глубокий вздох, похожий на стон протеста и одновременно на детский всхлип. Его тень приблизилась к другой тени, приблизилась настолько, чтобы вдохнуть её аромат, её тепло, её дыхание. Но за секунду до того, как вплести пальцы в её волосы, чтобы на миг убежать от одиночества, он успел осознать, шаг в какую пропасть совершает.

…Она стояла у зеркала. Отточенное движение, негромко произнесённое заклинание — размазанная помада исчезла с подбородка, с шеи пропало тёмное пятнышко, припудренное лицо побледнело. Теперь она даже не смотрела на Рона, словно его не существовало. Он потянулся к ней, пытаясь найти хотя бы осколок, хотя бы дуновение, чтобы осознать реальность только что свершившегося. Но… Равнодушно-сытое лицо, чуть сонный взгляд, ленивые движения — Эшли подняла с пола мантию и, перебросив её через руку, распахнула дверь. Сноп света ворвался и ослепил Рона; прищурившись, он смотрел сквозь решётку ресниц, как нечёткая фигурка удаляется прямиком в солнечное сияние. Он вскочил и кинулся следом:

— Эшли! Постой, Эшли!

Она остановилась. Дождалась его, даже не повернув головы. Он не мог понять: что, что теперь?!

— Но как же? Что же? — и осёкся, встретившись с её спокойными и пустыми глазами. Он искал фразу. Хотя бы слово, которое мог бы произнести. Искал, но находил в себе только ничто — абсолютнейшее из абсолютных. И Рон круто повернулся и зашагал прочь, спиной чувствуя её взгляд. И, уходя, как последний дурак, думал о том, что если сейчас, вот сейчас она крикнет «Я люблю тебя!», он бросится к ней и сожмёт её в объятиях, как это делали волшебники в тех книжицах, над которыми мать украдкой утирала слёзы на кухне, делая вид, что сторожит закипающее молоко. Эта мысль вызвала у него издевательскую усмешку, адресованную самому себе. Он знал, всегда знал, что эти слова — как и он сам — для Эшли Макферсон ничего не значат.

В этот раз всё развивалось гораздо быстрее — после ареста Сириуса и ежевечерних тренировок, которыми Гарри буквально истязал себя, у него просто не хватало сил сопротивляться новой волне кошмаров. И она не нарастала ночь от ночи, как осенью, а обрушиласьсразу, всей своей громадой, закрутив в безумстве, утопив в отчаянии и ужасе. Не дающие Гарри спать видения сводили с ума уже не бесплотной чернотой, наполненной отчаянными криками, не полупрозрачными лицами, искажёнными предсмертной агонией. Нет. Каждую ночь всё с большими подробностями Гарри видел одно и то же: корчащийся в муках Сириус — окровавленный, с неестественно вывернутыми руками, ихохочущая женщина с безумными чёрными глазами, снова и снова повторяющая Пыточное Проклятье. Переломанное, исковерканное тело взмывало в воздух и гулко билось об пол — и этот звук повсюду преследовал Гарри: он слышал его в хлопке толстым учебником по столу, в стуке закрывающейся двери, в приглушённом топоте спускающихся по лестницам студентов. Ему хотелось заткнуть уши, хотелось оглохнуть и ослепнуть…

Где-то спустя неделю комната, куда он попадал, едва закрыв глаза, начала расширяться — и вот на полу рядом с Сириусом появились остекленевшая от боли Гермиона и Рон с мокрыми, облепившими голову волосами — Гарри не сразу понял, что спеклись они от крови… А спустя ещё два дня Гарри увидел родителей, падающих, как подкошенные, во вспышке зелёного пламени… Он закричал, бросился вперёд, к ним, но налетел на стекло, тогда, не в силах вынести этой картины, малодушно метнулся прочь — навстречу охваченным огнём домам, взбесившимся рекам, вздыбленной к небесам безжизненной земле… Но куда бы он ни бежал, где бы ни пытался укрыться, что бы ни предпринимал, ничего не менялось: смерть, хаос, разрушение и звучащий над этим скорбный тихий голос:

— Это ты во всём виноват, все они так верили в тебя… Все они так любили тебя…

Беспросветные дни, изнурительные вечера и слепящие ужасом ночи слились для Гарри в один бесконечный кошмар. Он знал, что должен остановить это безумие, что ещё немного — и возврата не будет… но не мог; и с каждой ночью пучина бесследно поглощала часть его, словно подмывала песчаный берег — он чувствовал, что погибает, но не имел сил, чтобы даже обратиться за помощью.

Пока однажды…

Распростёршаяся на залитом кровью полу Гермиона медленно подняла голову. Её лицо было маской боли. И ненависти.

 — Это ты… ты во всём виноват! Я… я ненавижу тебя! Я проклинаю тот день, когда встретила тебя! Ты погубил нас… Всех нас — родителей… Сириуса… Рона… меня… Убийца! Убийца!.. — на её губах запузырилась кровь.

Стоп. Внутри Гарри что-то с треском выпрямилось — так вылетает из пазух чрезмерно закрученная пружина.

Его распростёртое на кровати спящее тело свело судорогой. Заложило уши, от боли в голове носом хлынула кровь, залив подушку. Гарри показалось, что череп сейчас треснет: словно две неведомые армии вели непримиримую битву за мозг, раздирая его на части. Гарри сделал неимоверное усилие и…

— Кто… ты? Как твоё имя? — он почувствовал во рту привкус крови — настоящей крови.

Наконец голосок — злой, звенящий — через силу произнёс:

— Я — Страх.

Боль в голове ослабла, но не пропала. Искажённое гримасой окровавленное лицо Гермионы чуть поблекло.

…«Зверь» посильнее и поопытнее ответит уклончиво или же только на часть вопроса, например, назовет своё имя, внушая Вам уверенность, что власть — это знание одного лишь имени. Настойчиво повторите вопрос, даже если существо кажется милым и безвредным — оно должно ответить на вопрос полностью…

— Назови… своё полное имя… — если бы сейчас кто-то заглянул под полог кровати, на которой спал Гарри, он бы ужаснулся: залитая кровью подушка, запрокинутое бледное лицо, сведённые судорогой руки. Хруст зубов. — Полностью!

— Я… Страх Вины.

И тут же боль исчезла. Вокруг распростёрлось пустое серое пространство.

— Кто… послал… тебя?..

Теперь в голосе зазвучала притворная покорность:

— Меня послал хозяин. Мой хозяин — Повелитель Ликов… А ты? Как твоё имя? — невинно поинтересовался голосок.

Запомни: имя… Имя — это власть…

Гарри почувствовал, как в мозг проникают чьи-то ядовитые щупальца, перед глазами от напряжения снова замельтешили разноцветные мошки, тяжёлая стена опустилась на грудь, и сразу перестало хватать воздуха. Собрав последние силы, он оттолкнул душащее его разум и тело нечто:

— Я задаю вопросы, а не ты. Откуда ты?

Голос взвизгнул и рассыпался сухим рыданием, полным злобной ненасытной ярости.

— Я из Серой Бездны…

С ощущением, будто у взбесившейся лошади, мчащей его на верную гибель, вдруг появились и поводья, и седло, а у него самого — шпоры и хлыст, Гарри приказал:

— Веди меня. Вперёд.

— Куда? — покорно откликнулся бесплотный голос.

— Не знаю! Вперёд! Туда, где я получу ответы — что меня ждёт, что мне делать! — отчаянно подумал Гарри.

— Что тебя ждёт? Что ж… Ты сам этого хотел.

И в тот же миг серый кокон треснул, словно яйцо; ослепительный, ядовитый свет выжег распахнутые глаза… Молнии втыкались в землю, пришивая её к небу. Всё звенело, гудело; напоённый огнём жаркий ветер бил в лицо. Прошлое, настоящее, будущее разом обрушились на Гарри: родители падали замертво и рядом — с улыбками вручали ему письмо из Хогвартса. Сириус нетерпеливо боролся с застёжкой плаща, а позади — его измождённый двойник, весь в рубцах и шрамах, в ужасе закрывал лицо, пытаясь спрятаться от склоняющегося к нему дементора; башни Хогвартса дрожали и качались, будто во время землетрясения; поверженный Вольдеморт рассыпался в пепел, и — торжествующий — стоял над испускающим последний вздох Гарри и бездыханными телами его друзей…

Всё небо звенело от воя драконов,
Свет Солнца был виден и ночью, и днём,
Кабан с человечьим лицом рвёт законы,
И речи зверей полыхают огнём…

Тонкая шея ничком лежащей девушки без лица, втоптанные в грязь волосы; бусины крови, свернувшиеся в горячей пыли, запрокинутое к небу лицо Рона, ползущая по его мёртвому слепому глазу муха… знакомый шипящий смех, яркая вспышка — но вместо ожидаемой темноты уже виденная Гарри картина: чудовища, несущие на заклание бьющуюся в их лапах Гермиону, хищный блеск узких ножей… Сияние зеркал, и, стократно отражённая в них, оназаносит клинок над его обнажённой грудью. Короткий размах, свист, резкий удар — и в воздетой к небу руке трепещет ещё бьющееся сердце. Его сердце. По её предплечью стекают тонкие кровавые ручейки… Размах, удар — снова, снова… и вдруг — вскрик, и в последний миг её маленький кулачок разворачивает упрямо несущуюся к его груди сталь. Поникшие плечи, полный смертной муки и немого укора взгляд…

Нет, — губы Гарри зашевелились. — Нет! Нет!!! Нет!!!

Всё замерло: клубы дыма, ослепительный излом расколовшей небо молнии, не коснувшийся земли, вспышка Непростительного Проклятья, не долетевшая до раскинувшей руки матери, — полураскрытый в застывшем крике рот, полные ужаса и отчаяния глаза. Сорвавшаяся с локтя Гермионы капля крови, зависшая в воздухе бурым шариком. Кинжал в дюйме от её груди. Её лицо — упрямо сжатые губы, зажмуренные глаза. Испачканные чернилами пальцы, сжавшие изогнутую рукоять. Запрокинутое к небу плоское белое лицо Вольдеморта, безгубый рот, разорванный беззвучным торжествующим хохотом.

— Ты можешь справиться с этим… — лёгкая тень, едва касаясь ногами земли, подошла к Гарри.

— Папа?

— Ты можешь…

— Что это?

— Это всё то, что было… что могло быть… и что может случиться… Всё зависит только от тебя.

— Что мне делать?!

— Ты сам должен решить. Всё в твоих руках…

Гарри поднял руки. Раскрыл ладони. Протянул их, и искорёженный мир послушно лёг, свернулся у него в горстях. И растаял дымным облачком. Гарри сжал кулаки.

Открыл глаза.

Его охватила темнота и тишина гриффиндорской спальни.

— Всё в моих руках.

Он знал, что делать.

В этот день — судьбоносный, поворотный день в жизни единственного наследника рода Малфоев Драко Малфоя — вышеуказанный наследник, притихший и присмиревший,смотрел на мир с тревожным предвкушением и осознанием, что уже завтра всё изменится: школьные проблемы, столь обременяющие его в настоящий момент, покажутся разновидностью детской игры в плюй-камни. Нынче ночью должно было случиться то, к чему его готовили, о чём твердили с самого рождения. Больше всего Драко беспокоился из-за незнания деталей Церемонии Инициации, а потому совершенно не представлял, чего ожидать и к чему внутренне готовиться. Неоднократно предпринимаемые им попытки вытащить из отца хоть какую-нибудь информацию наталкивались на холодный, а со временем и откровенно раздражённый взгляд.

— Тёмный Лорд призовёт тебя, — в конце концов уронил Люциус, оторвавшись от корреспонденции и нетерпеливо постукивая пером по столу. — И от того, как ты вынесешь испытание и что он увидит в твоей душе, будет зависеть вся твоя жизнь.

И только. Сейчас, накануне церемонии, фраза отца заиграла мрачными красками, отнюдь не добавляя Драко оптимизма, хотя он изо всех сил пытался успокоить себя рассуждениями, что, будь испытание при посвящении и инициации невыносимым, вряд ли ряды Пожирателей Смерти пополнялись бы с такой скоростью.

В конце концов, даже брат тупоголового Гойла прошёл через это — значит, я и подавно справлюсь… — Драко, полностью погружённый в свои мысли, сам не заметил, что, перепутав последовательность, вместо слюны скунса добавил в Удушающее Зелье толчёный корень раффлензии. Как ни странно, вместо того, чтобы, как обычно, мягко попенять любимому ученику и заставить гриффиндорцев заново подготовить для него компоненты, Снейп снял со Слизерина баллы, назначил Малфою взыскание и велел всё переделать. Сзади послышалось довольное хмыканье Финнигана и удивлённые шепотки слизеринцев. Драко сначала оторопел, потом взбесился: не может быть, чтобы декан, которого, судя по словам отца, тоже кое-что связывало с Орденом, не знал, что сегодня у него, Малфоя-младшего, день рождения! Причём не просто день рождения, а шестнадцатилетие, а значит, его ждёт Церемония Инициации! Вот, значит, какой подарочек он решил ему преподнести?! Отскабливание котлов и оттирание от столов кишков ящериц! Будто мало ему хихиканья за спиной и насмешливого взгляда этой маленькой…

Малфой испуганно осёкся и прислушался к своим ощущениям.

Уф, похоже, пронесло… — он отвёл глаза от Гермионы и снова уставился на Снейпа. — Ну, погоди, вот узнает отец…

Но эта греющая сердце мысль оказалась тут же перебита другой: а если это тоже входит в испытание? Вдруг оно длится целый день — испытание воли, упорства, терпения, смирения и чего-нибудь ещё — а в полночь произойдёт только финальная часть церемонии?! С ощущением, будто только каким-то чудом не оступился и не рухнул в пропасть, Драко снова покорно взялся за ступку и пестик. А после урока старательно надраил школьные котлы и парты. Снейп из-за своего стола следил за ним ничего не выражающими глазами — и Драко это порядком нервировало: он чувствовал себя мухой, ползающей по самому краю паутины. Словно в подтверждение, длинные тонкие пальцы профессора, которые, при наличии воображения запросто можно было принять за паучьи лапы, начали отбивать по столешнице неторопливую дробь. Ёжась под пронзительно-чёрным взглядом, Драко продемонстрировал результаты своего труда и был отправлен восвояси задумчивым кивком.

Следующие часы то летели вскачь, то ползли улитками, и ближе к полуночи Драко уже совершенно извёлся и изнемог: теперь было уже всё равно, что ему предстоит. Главное, чтобы это произошло быстрее. В половине двенадцатого он, едва переводя дух от волнения, шагнул в кабинет отца, и уже через несколько минут они входили туда. Драко знал об этом месте: Главный Зал. О, он не разочаровал: мрачный и величественный, залитый призрачным багровым светом, который шёл от покрытой загадочными письменами стены. Едва их с отцом шаги откликнулись многоголосым эхом, как безмолвные чёрные фигуры склонились в приветствии — Драко показалось, что колыхнулась темнота: капюшоны скрывали лица всех присутствующих, включая и отца, — только он сам стоял с непокрытой — пока непокрытой — головой. На бледных щеках и светлых волосах плясали багровые отблески.

Взмахом руки отец велел ему проследовать в центр начерченной на полу пентаграммы. И едва Драко сделал шаг внутрь, как мир исчез: ухнув в бездонную пропасть. Он помчался в неизвестность сквозь пульсирующее пламя и черноту, всё вокруг кружилось и вращалось, полыхало багровое зарево, умирая в черноте и снова возрождаясь; его собственное тело то растягивалось, то сжималось, то замерзало от вселенского холода, то сгорало в адском пламени — казалось, что и оно, и мысли, и чувства, и желания распадаются на мельчайшие частички, рассыпаются прахом, чтобы больше никогда не вернуться, чтобы измениться навсегда. Сквозь гул пламени и свист ветра доносился далёкий голодный смех и голоса, что-то повторяющие на непонятном языке.

Оглушительный грохот, от которого едва не разорвалась голова. Короткая багровая вспышка.

Драко с трудом открыл глаза. Он лежал в пентаграмме, разметав руки и ноги. Тело болело так, как будто его только что сняли с дыбы. Высоко-высоко вверху, в непроглядной темноте плавали бесплотные белёсые тени, сквозь шум собственного сердца он ещё слышал какие-то шорохи, стоны и вскрики.

— Выпей, — из темноты над ним склонилась чёрная безликая фигура, протягивая чашу. Приподнявшись, Драко принял её двумя руками, поднёс к губам, сделал глоток.

— Но это же… кровь!

— Пей.

Ему показалось, что его сейчас вырвет; зажмурившись и стараясь не дышать, Драко залпом осушил чашу и стиснул зубы, трясясь от отвращения, ужаса и тошноты.

— Теперь ступай к Господину.

Драко послушно поднялся на ноги, поразившись тому, что вообще может двигаться, и, сам не зная, зачем, пошёл к дышащей пламенем стене, сверху донизу покрытой письменами. Воздух перед ней дрожал и чуть покачивался, адский жар обжёг горло, заставил задохнуться. Ему показалось, будто только что выпитая кровь свернулась в его желудке.

— Положи на стену руки.

Драко взглянул на пышащий огнём камень и содрогнулся. Обернулся, взглянув на замерших позади Пожирателей, где-то среди которых стоял и отец. Плотная чёрная стена людей без лица, без имён. Войско, призванное Тёмным Лордом, чтобы очистить землю от скверны. Воины, истребляющие нечисть и грязь, освобождающие мир от отбросов и грязнокровок. Всего один шаг, и он станет частью этого войска — воином без имени и лица. Он получит право вершить чужие судьбы. Казнить и миловать. Один из тысячи. Один над тысячью. Тот, кому однажды суждено стать во главе…

Сделав глубокий вдох, Драко зажмурился и сунул руки в дрожащее марево. Ослепительная боль попыталась завязать тело в узел, но он лишь стиснул зубы. Ему показалось, что запахло жжёным мясом, что руки обугливаются; сияющее белое пламя текло по венам, сжигало изнутри — Драко снова почувствовал вкус крови во рту. Крови из своей прокушенной щеки. Ещё мгновение — и он понял, что силы на исходе. Колени тряслись, горячий пот тёк по лбу, тут же испаряясь от невыносимого жара. Ещё миг… Огненный столб рванулся вверх, взорвав невыносимой болью его предплечье. Драко запрокинул голову, разрывая рот в истошном крике, а сверху ему приветственно откликнулись демоны. Руки сами собой отлепились от стены и раскинулись в стороны, будто он пытался кого-то обнять…

Он рухнул на колени. Боль ушла, навеки оставив память о себе. Готовая вернуться в тот момент, когда он подумает об отступничестве. Сморгнув с глаз слёзы, Драко взглянул на левое предплечье: на белой коже огнём горел Знак Мрака. Он накрыл его ладонью, и в голове зазвучал странный голос, напоминающий шипение ядовитой змеи:

— Я приветствую тебя, Драко Малфой.

Спустя несколько часов уже ничего в Главном Зале не напоминало о недавней Церемонии. Темнота, тишина, пустота, тусклое зелёное пламя на возвышении. И два человека — высокий колдун в чёрной мантии с откинутым назад капюшоном, открывающим серебристые волосы, водопадом стекающие до самых лопаток, и не менее высокий человек в забрызганной и прожжённой в нескольких местах рабочей мантии, устало прислонившийся к колонне у одного из входов.

— Я знал, что ты придёшь, Северус. Я рад, что ты не забыл дорогу.

Короткий кивок и молчание.

— Мой сын только что прошёл Инициацию и Посвящение.

Снова напряжённый кивок, движение бровей, по-видимому, обозначающее «мои поздравления».

Светловолосый колдун подождал немного и, вздохнув, перешёл к делу.

— Ты знаешь, зачем ты здесь?

— Да, — второй колдун наконец-то заговорил.

— Ты готов к искуплению и возвращению в лоно Ордена?

— Да, — голос ничем не выдавал напряжение своего обладателя.

Из груди Люциуса Малфоя вырвался чуть слышный вздох облегчения. Взмах палочкой, и в воздухе перед Снейпом зависла широкая чаша.

— Возьми его.

Снейп медлил. В глазах его появилось отрешённое выражение, лицо окаменело, словно он лицом к лицу столкнулся с воплощением своих ночных кошмаров.

— Ну же!

Прикрыв глаза, словно преодолевая внутреннее сопротивление, Снейп подставил ладони, и чаша осторожно опустилась в них. В уголке его рта появилась жёсткая складочка.

— Северус, ты знаешь, что делать.

Люциусу показалось, будто прошла целая вечность, он уже начал подумывать, что за пятнадцать прошедших лет Снейп позабыл о списке наказаний, назначаемых провинившимся. Наконец, медленно склонившись над Думотводом, Снейп коснулся волшебной палочкой своего виска — и в чашу потекла серебряная нить; содержимое завращалось, опалесцируя, переливаясь и искрясь.

Люциус с удовольствием следил за происходящим: о, кто-кто, а уж он-то знал, как доставить Северусу Снейпу максимальную боль — пожалуй, не сравнимую даже с болью от Пыточного Проклятья, на котором так настаивали остальные… Господин предпочёл именно его предложение… На губах Малфоя мелькнула усмешка.

Смешной и неопрятный болван, думающий, что о его секрете никто не знает. Что ж, с сегодняшнего дня мы забираем у тебя щит, и при малейшем намёке на измену… ты не сможешь спрятаться от самой мучительной и ужасной смерти. Ведь ты, как и все, боишься дементоров, верно? Ты — холодный, отстранённый, высокомерный, источающий яд… ты так же, как и прочие, будешь ползать на коленях, рыдая от ужаса и умоляя о пощаде…

Ниточка становилась всё тоньше; наконец, вспыхнув напоследок, исчезла. Снейп сунул палочку в карман, подхватил Думотвод двумя руками и, с трудом поборов в себе желание прижать его к груди, недрогнувшим жестом передал Люциусу.

— Прекрасно. Позволишь взглянуть?

— Разве сейчас на это требуется разрешение?.. — спокойный, равнодушный голос, лёгкое удивление в глазах.

— Конечно, это простая формальность, но…

— Да, я разрешаю, — перебив, с нажимом произнёс Снейп, отворачиваясь.

Нет. Люциус любил утончённые пытки.

— Нет-нет, я не могу… будь любезен, сделай это со мной, а то у меня ощущение, будто я подглядываю в замочную…

Ногти Снейпа вонзились в ладони, брови чуть заметно дёрнулись, губы дрогнули в улыбке, от которой Люциусу стало немного не по себе.

— Что ж, если это доставит тебе удовольствие… Могу лишь заверить, что ничего такого там не будет…

Кто бы сомневался. Глядя на тебя… — мысленно фыркнул Люциус.

— Речь идёт не о моём удовольствии, — укоризненно глядя Снейпу прямо в глаза, он покачал головой. — Ты же знаешь правила…

Ничего не ответив, Снейп приблизился. Содержимое Думотвода завращалось, переливаясь и мерцая, и перед глазами волшебников зарябила весенним солнцем вода. Серебристая вода и сочная, будто только что умытая, зелень свисающей ветви. Движение, словно смотрящий перевернулся на спину — и вода исчезла, сменившись отчаянно-синим небом и взмывающими в него деревьями. Промелькнула бабочка. Белое облако диковинной формы медленно вершило свой путь за горизонт. Опять переворот, и снова чашу заполнилоозеро, даже сейчас искрящееся в майском солнце так, что резало глаза. Качнулась трава. И вдруг — судорожное движение вверх и тут же — за ствол дерева. Растрескавшаяся кора, неторопливо ползущая вверх колонна муравьёв. Осторожное, медленное возвращение — опять показался краешек озера, только теперь на обрыве сидела девушка. Чёрная форменная мантия, набитая книгами школьная сумка. Рыжие волосы, собранные в толстую косу.

Губы Люциуса сами собой растянулись в усмешке, но Снейп не видел этого: он снова выглядывал из-за старой сосны, у которой только что блаженно валялся, таращась в небо и лениво осмысляя сдачу последнего экзамена. Полная свобода и долгожданное облегчение… Многообещающее предложение из Коллегии Авроров… Солнечный день, тишина, нарушаемая только стрекотом кузнечиков да шелестом ветвей. Он лежал в траве, неторопливо размышляя, не искупаться ли… или, может, поторопиться на обед? На отмели сквозь серебристую воду просвечивал песок, подводными тенями сновали стайки рыбок. Он не услышал, как она пришла, — просто повернувшись, вдруг увидел её, сидящую на обрыве, и тут же отскочил, спрятавшись за ближайшей сосной.

Она блаженно подставила лицо солнцу, зажмурилась, заулыбалась…

У него засосало под ложечкой.

Неожиданно она скинула школьную мантию, оставшись в юбке и блузке с форменным гриффиндорским галстуком. Пристроила под голову пухлую сумку с учебниками. Легла. Но через миг снова села, шаря ладонями по земле в том месте, где только что лежала. Подняла сосновую шишку. Кинула в воду, зарябившую сильнее. Круги. Она набрала целую горсть шишек и начала кидать их, стараясь зашвырнуть как можно дальше. Неожиданно расстегнула туфли и стянула гольфы.

Он проглотил комок в горле и вцепился в сосну обеими руками.

Осторожно свесила ноги с обрыва и коснулась воды кончиками пальцев.

Солнце.

Брызги.

Подняла руки к волосам — и через миг вместо аккуратной, строгой косы сиял бронзовый водопад.

Тихий смех.

Снова брызги.

Северус Снейп смотрел в Думотвод, снова испытывая неимоверную боль и невыразимое счастье. Он прощался с ней. Навсегда. Через миг она умрёт второй раз — чтобы никогда больше к нему не вернуться. Чтобы лишить его защиты и покоя.

Он зажмурился, боясь, что не совладает с собой.

Когда он опять открыл глаза, рыжеволосая девушка, придерживая юбку, стояла на отмели. И вдруг обернулась. Снейп вздрогнул — как и много лет назад, когда, не успев нырнуть за спасительную сосну, встретился с ней взглядом. А она улыбнулась и приветливо помахала ему рукой. Он знал, что в этом нет ничего связанного лично с ним: просто она тоже только что сдала последний экзамен и наслаждается долгожданной свободой… Покраснев и зачертыхавшись сквозь зубы, он состроил презрительную гримасу, торопливо подхватил сумку, мантию и едва не бегом направился в сторону замка. Но, отойдя на безопасное расстояние, не сумел совладать с собой и снова обернулся: сквозь зелень ещё просвечивало тёмное золото волос, а озеро плескалось у её ног расплавленным серебром…

— Прекрасно, Северус. Если ты мне позволишь высказать своё мнение…

— …не позволю! — прошипел Снейп.

— …то я не ожидал от тебя такого романтизма, — в голосе Люциуса, сделавшего вид, будто он не расслышал эти слова, мерцала насмешка, и у Снейпа — как случалось крайне, чрезвычайно редко — потемнело перед глазами от ярости и едва сдерживаемого гнева. Настоящего гнева, настоящей ярости, что когда-то уже сослужили ему дурную службу, приведя в Орден. — Ну, что ж… ты знаешь, что делать…

Снейп попытался поднять палочку, но рука отказалась ему служить. Опустив голову, он смотрел в Думотвод, где зеленела давно умершая листва и смеялась давно умершая девушка.

— Северус… — в голосе Малфоя зазвенела сталь.

Снейп скрипнул зубами:

— Cinis! — изображение потускнело, съёжилось, посерело и рассыпалось пеплом. И боль в груди, от которой он только что не мог дышать, взорвалась зияющей раной, из которой в душу хлынула тоска.

Они снова забрали у меня мою Лили… — успел подумать профессор Зельеделия и через миг, как ни силился, уже не сумел вызвать в памяти ни лица, ни имени рыжеволосой девушки, которую не забыл даже спустя почти пятнадцать лет после того, как она умерла в первый раз.

P.S. Идею наказания подбросила Constance Ice, реализовывал Люциус Малфой, а в жизнь воплотила Stasy ;)