Я отхлебнул еще глоток чая и снова взглянул на письмо:
«Северус, я скучаю, вспоминая теплое прикосновение Вашей руки. Это было так давно — годы назад…»
Мысленно возвращаясь к прошлым событиям в Хогвартсе, я отвлекся от чтения.
То первое сентября внешне мало отличалось от десятков предыдущих. Суета подготовки к приезду учеников успокоилась накануне. Замок замер на целый день, как кот перед прыжком. Последние часы тишины, последнее летнее тепло на старых камнях, последние кузнечики в уже желтеющей траве.
Впрочем, некоторых отличий все же нельзя было не заметить. Преподаватели Хогвартса были несколько растеряны: в мире теперь не хватало одного… скажем, одного человека. Сами знаете, кого. Его даже так называть перестали, вспомнили, что у него есть аж два имени и пара «титулов». Постепенно стихал траур по погибшим, только их близкие друзья и родные все еще носили что-нибудь черное в своей одежде. Схлынули удивление, ликование, облегчение, умиротворение — и стало как-то непривычно. Стало совершенно непонятно, что теперь нужно делать. С кем воевать? Кому противостоять? От кого оберегать детей? За кого бояться? И какого радостного события ждать впереди? Похоже, Дамблдор быстрее остальных адаптировался к ситуации. Вероятно, сказывался опыт победы над Гриндельвальдом.
Но жизнь, чуть тревожная и непривычная, текла дальше. Был первый день первого учебного года без Темного Лорда. И сгущающиеся сумерки напоминали Хагриду о том, что ему пора запрягать тестралов и готовить лодки; МакГонагалл — что пора смахнуть пыль со старого табурета и вытрусить Шляпу; Дамблдору — что неплохо бы написать речь, хотя бы слов из четырех-пяти; а всем остальным — что у них остается не так уж много времени на приведение себя в порядок.
Вскоре ученики начали заполнять Большой зал, и тишина оказалась забытой старым замком на ближайшие десять месяцев.
Стульев за преподавательским столом стало меньше — и это слишком сильно бросалось в глаза.. Если раньше место профессора Трелони пустовало только потому, что восторженная прорицательница редко покидала свою башню, то после ее гибели стул попросту убрали: кентавр Фиренз вряд ли уместился бы за столом, взбреди ему в голову хоть раз присоединиться к общей трапезе. Трелони было жалко: простодушная до глупости женщина и представить себе не могла, насколько важным станет ее предсказание о Темном Лорде и как дорого придется ей заплатить за неспособность вспомнить хоть что-то из своих настоящих предсказаний.
Я пребывал в противоречивом состоянии: начинающийся год сильно отличался от предыдущих. Многолетняя борьба закончилась, мои заслуги наконец-то признали открыто — и теперь я стал просто преподавателем, не более. Мой факультет утратил свою зловещую репутацию — и приобрел славу «проигравшей стороны», а также сомнительно ценное право на сочувствие и жалость. Я занял должность, к которой всегда стремился, — но в качестве дополнительной нагрузки к своим и без того многочисленным обязанностям. И было совершенно непонятно, радоваться или горевать по поводу того, что курс по защите от темных сил достался мне не насовсем, а только до тех пор, пока школа не найдет постоянного преподавателя. Спасибо Мерлину, хоть не навязали маггловедение — старый профессор собрался уходить, директор еле уговорил его поработать еще хотя бы семестр.
А я ведь, кстати, — мужчина, и еще молодой… Пожалуй, надо начинать наконец нормально жить. Только вот вспомнить бы, как это делается…[1]
Я оглядел наполненный учениками зал, понаблюдал несколько минут за первокурсниками, ожидающими Сортировки, скользнул глазами по коллегам, по столу своего факультета — и вдруг отчетливо понял, что преподавать защиту от темных сил я хотел лет пятнадцать назад. Или двадцать. А сейчас не имею с этим желанием ничего общего. Я просто устал.
Их было четверо в те времена, когда
Еще решала дружба все на свете,
Лишь словом звали дождь и гнали ветер
И лишь отвагой брали города.
Когда душа, надеждою полна,
В поход рвалась за птицей ярко-синей
И, воротясь, ту птицу приносила
Домой — к любимой, ждущей у окна…
Шляпа, вероятно, подустав за многие века сочинять все новые и новые песни, изменила своему обыкновению и рассказывала старинное предание о постройке Хогвартса вместо традиционных кое-как зарифмованных куплетов.
…Когда, случайно слово уронив,
Ему остались бы верны навеки,
Пусть даже вспять все обернулись реки,
Пусть даже солнце стало б вороным…
Тогда они на солнечном холме,
У озера, чья глубина иссиня,
У леса, чьих ветвей не трогал иней,
Воздвигли замок скал морских прочней.
В нем подземелий холод и покой
Хранили долгий зимний сон до вёсен;
А башни ввысь тянулись, словно сосен
Вершины над играющей рекой…
Зал заинтересованно слушал, и только мадам Пинс согласно кивала головой каждой строфе, вероятно, вспоминая и повторяя про себя знакомые слова.
Цвета факультетов на флагах и лентах соединялись в сложный и богатый узор, более всего похожий на убранство октябрьского леса. Горящие свечи плавали в воздухе, играя бликами то на одном, то на другом листе.
…Одна горела золотом, огнем,
Костров весенних смелостью и страстью;
Другая неба глубиной и властью
Звала в полет и знала все о нем;
А третья — в золотистой желтизне
Янтарных лоз, садов ветвей тяжелых —
Учила, что долготерпенья школа
Всех прочих школ надежней и сильней.
Века ушли в небытие и Лету,
Сменялись листопады и капели,
Шептали голоса, клинки звенели,
А сумерки все спорили с рассветом…
Я расправил плечи и поднял голову. Сидящая на другом конце стола Минерва МакГонагалл сделала то же самое. Предание близилось к концу, и она стряхивала навеянное им дремотное умиротворение, готовясь вновь заняться первокурсниками.
…И вот весна всей пылкостью костров
И шумом птиц, и песней пробужденья —
Не признавая умиротворенье
И холод — отреклась от зимних снов.
А знойное цветенье и листва —
Не веря в смех и шепот листопада,
В богатство веток золотого сада —
Решили с ним не признавать родства.
И зимний холод и покой безмолвный,
Предшествовавшую чураясь осень,
То, что он был родитель многих весен,
Стал отрицать, уверенности полный.
Шляпа умолкла и застыла в ожидании. Испуганные взгляды первокурсников вновь заметались по залу, деканы оживились, пытаясь угадать «своих» в толпе еще не распределенных детей.
МакГонагалл развернула список вновь поступивших:
— Авис, Алиса!
Худенькая девочка с круглыми глазами, пушистыми черными волосами до плеч и немного заостренными чертами лица осторожно подошла к табурету.
— Слизерин! — под столь же осторожные, как и ее походка, аплодисменты девочка побрела к столу своего факультета.
«Точно птенец», — подумал я, оторвавшись наконец от своих размышлений.
Новый учебный год начался.
[1] © Сохатый