Anno 1999

Глава 7, в которой упоминается Ремус Люпин

Pro domo sua pugnavimus[1].

Среда отличалась от вторника лишь большим унынием, большим раздражением и большим ощущением беспросветности. За окном стоял солнечный апрельский день, уже наполненный громким чириканьем, медовым запахом и бело-розовыми лепестками, которые порой обрывал с цветущих веток теплеющий ветер. Но казалось, что солнце не в силах проникнуть сквозь оконные стекла и кованые решетки замка. Стаи сов слетались к окнам директорского кабинета: родители учеников желали знать, что происходит и, как правило, как скоро они смогут забрать домой свое чадо. К деканам совы летели стайками поменьше, но и нам доставалось сполна родительского беспокойства, раздражения и гнева.

В свободное от уроков время я бесцельно бродил по коридорам и, необыкновенно часто встречая своих коллег, догадывался, что они заняты тем же. Вероника избегала подходить близко ко мне, пытаясь издали угадать мое настроение, и я был благодарен ей за это — меня раздражало все и вся, и лишние разговоры были бы как нельзя некстати.

Заглянув в больничное крыло, чтобы узнать, не получала ли мадам Помфри новостей о Флитвике, я брел в сторону библиотеки, надеясь поискать в книгах описание похожих ситуаций. Оставшиеся на свободе сторонники Лорда? Да нет, это, вроде, не было похоже на их методы… Разве что они придумали что-то совершенно новое, неизвестное мне? Поворачивая за угол, я услышал непривычно для этих дней оживленные голоса:

— …Точно! Я, вероятно, столкнулась с ним! Я почувствовала!

— Тогда надо кому-нибудь рассказать!

— А кому? Профессору Снейпу?

— При чем тут профессор Снейп? Надо рассказать мадам Ковалевски!

Передо мной стояли, что-то бурно обсуждая, мои Авис и Найф.

— Что же это надо рассказать профессору Ковалевски и не надо рассказывать мне?

— Ой, профессор… — девочка испуганно отпрянула, но Том удержал ее за руку.

— Мы знаем, почему магия работает неправильно… Догадываемся… — мальчик начал уверенно, но к концу фразы в его голосе послышалось легкое сомнение.

— Вот как? И почему же?

— Вы не знаете, нам профессор Ковалевски объясняла… — Алиса была готова отстаивать свою точку зрения.

— Вы сами у нее спросите, — придумал выход Том. — Профессор лучше нас расскажет. А то, — он замялся, — а то мы еще не повторяли этот материал…

Добиться от них чего-то более внятного было трудно. Авис утащила друга дальше по коридору.

И, пока я раздумывал, стоит ли мне требовать объяснений от польской ведьмы, ко мне подошла Стоун:

— Северус, не обижайтесь! Я по делу.

Я повернулся к ней — ее лицо тоже было оживленным, всем своим видом она говорила — «Я знаю, что нужно делать!».

— Северус, я знаю, это дело рук Ковалевски. Нужно заставить ее все рассказать! У вас наверняка есть зелье истины, нужно ее допросить!

Мое желание «вытрясти» из профессора по защите от темных сил все, что она знает, и немного больше испарялось, как нагретый эфир.

— Мадам, я знаю одного человека в школе, который может попросить меня использовать зелье истины. Его зовут Альбус Дамблдор, и он делает это не чаще чем раз в несколько лет. Счастливо оставаться, мадам!

Похоже, между нами таки пробежала миссис Норрис.

Вечером мы снова собрались в кабинете директора. Хагрид как-то мялся в углу, МакГонагалл тоскливо посматривала на насест Фоукса, и все время от времени бросали грустный взгляд на пустующее место, где обычно сидел Флитвик, — и тут же отводили.

— Думаю, я разобралась, в чем дело, — взяла слово Ковалевски. — Ситуация сложная, но я надеюсь, что мне удастся исправить ее хотя бы частично. Моя квалификация позволяет мне на это рассчитывать.

— Профессор, что же это у вас за квалификация такая, что она позволит вам справится с тем, с чем не совладал весь преподавательский состав старейшей магической школы? — устало спросил я.

— Весь преподавательский состав старейшей магической школы, — она выделила мои слова, — разумеется, справится. Но не раньше, чем освоит несколько десятков старых магических обрядов. Думаю, лет пяти на это хватит…

— Коллеги! — вмешался в перепалку Дамблдор. — Профессор Ковалевски предложила мне свое объяснение происходящего. Я склонен поддержать ее точку зрения, хотя многое остается для меня неясным. Но, полагаю, сейчас не время углубляться в детали прошлого, необходимо справиться с трудностями в настоящем, — он вопросительно посмотрел на профессора защиты от темных сил.

— Вкратце, суть дела, по моему мнению, состоит в том, что была задействована магия очень древняя и сильная. Каким образом это случилось, я не представляю, но, возможно, мне удастся восстановить магию замка, — она оглядела присутствующих, ища поддержки. — Но мне нужна будет помощь…

Я напрягся: конечно, среди присутствующих хватало сильных магов, но по возрасту и полу я был, кажется, самой вероятной кандидатурой в «помощники». Мне предстояло трясти побрякушками на веревочках под началом деревенской колдуньи? Но она смотрела в другую сторону:

— Хагрид, вы поможете мне?

Я было вскинул голову, но тут же понял, что оскорбляться следовало не мне: как-никак, а первым в списке могущественных магов здесь был Дамблдор.

— Профессор, вы уверены?.. — похоже, Минерва думала о том же. — Именно Хагрид?

— Хагрид — очень сильный колдун, — совершенно серьезно ответила Ковалевски, и, уловив недоумение в глазах присутствующих (начиная с самого Хагрида), добавила: — Только один профессор Хогвартса сильнее, но он уже не работает здесь. Я слышала, что несколько лет назад мою должность занимал Ремус Люпин.

Для того, чтобы узнать, что у меня на лице, мне достаточно было посмотреть на лица моих коллег — не хуже, чем зеркало.

— Рем? — первой справилась с внезапной немотой Минерва. — Почему?

— Потому что он — оборотень, — как нечто само собой разумеющееся ответила Ковалевски.

Профессора вздрогнули: говорить о том, что Люпин — оборотень, было принято еще меньше, чем о том, что я — бывший Упивающийся. Дамблдор же сидел с таким видом, словно знал все это заранее. Хотя, может, действительно знал… Постепенно голос вернулся и к Хагриду:

— Дак, конечно, мадам… Я ж всегда помогу, только я не пойму — почему я?

— Потому что вы живете на границе леса, Рубеус.

— Что-то еще нужно, Анна? — я впервые услышал, как кто-то называет ее по имени.

— Ночь хорошего сна, профессор Дамблдор, — устало сказала она и обернулась к леснику: — Вы тоже постарайтесь, я зайду за вами на рассвете.

Не такая уж и длинная весенняя ночь прошла для меня в размышлениях о словах Ковалевски и действиях директора. К утру я пришел к выводу, что интуиции Дамблдора стоит доверять: он часто ошибается, но редко эти ошибки приводят к катастрофам.

За завтраком не было ни преподавателя защиты от темных сил, ни преподавателя ухода за магическими существами. Напряженная тишина и тревожная атмосфера ожидания казались осязаемыми. И ученики, и профессора мало ели и часто тайком переглядывались. Стены замка словно бы стали войлочными, а потому обычный шум был приглушен до шепота.

Также тихо ученики заполняли класс, и, поддаваясь общему настроению, также тихо я давал им указания по приготовлению зелий. Сунув руку в карман и бесцельно перебирая пальцами палочку, я почувствовал какое-то изменение. А потому на перемене вернулся к себе и по очереди перепробовал:

— Lumos! Nox! Accio! — и пошел к Дамблдору.

У дверей директорского кабинета стояла МакГонагалл. Мы обменялись взглядами и вошли.

— Альбус, кажется, заклинания работают нормально. Что с Хагридом и профессором Ковалевски?

— Не знаю, я почувствовал изменения только сейчас, думаю, они скоро должны вернуться, если… если с ними все в порядке.

Еще через урок Минерва сама спустилась ко мне:

— Северус, оставшиеся занятия сегодня отменяются. Директор ждет всех преподавателей в больничном крыле.

Мадам Помфри, по обыкновению недовольная большим количеством людей в своих владениях, все же не могла скрыть радости от того, что медицинские заклинания снова в ее распоряжении. Она хлопотала у постели, на которой вздрагивала Ковалевски. Понять, что случилось с профессором, было трудно: на лице сменялось одно выражение за другим безо всякой связи с предыдущим. Кожа ее была бледной, как бумага, и даже временами появляющаяся улыбка или злость не добавляли ей красок.

— …Так я ж чего? Я делал, что профессор говорила… — рассказывал Хагрид. — Она все что-то колдовала, мудрено так, похоже, как детишкам показывает, только шибко серьезно… А потом круг начертила, сказала мне ждать, а если с ней что случится — забрать ее и в замок отнести… Что уж профессор там в кругу делала — я не понял, а потом смотрю — неладно с ней, вот так, как здесь, лежит… Я ее забрал, круг стер, как она сказала, — и принес ее сюда… — Хагрид горестно вздохнул и посмотрел на директора.

— Спасибо, Хагрид. У нас тут все пришло в норму. А профессором Ковалевски займется Поппи.

Мне было достаточно одного взгляда, чтобы догадаться: мадам Помфри понятия не имеет, что случилось с профессором. Она чуть заметно неосознанно пожимала плечами и качала головой. Что у нас есть? Ковалевски с Хагридом ушли в лес, что они там делали — неизвестно, потом Хагрид вернул ее в замок в совершенно невразумительном состоянии, а наша магия снова стала работать… Дал бы Мерлин понять, что это значит!

Были и хорошие новости: к выходным Флитвик окончательно оправился от произошедшего и вернулся в школу. А потому на этом совещании у директора пустовало только место преподавателя защиты от темных сил.

— …Я успел понять только, что сила заклинания почти не изменяется. Я удивился, что у меня не вышло простейшее заклинание — и вложил во вторую попытку побольше сил… Думаю, поэтому и получил такой мощный результат, — рассказывал маленький профессор. — Я и у тех метел то же заметил: как будто магия сохраняется, но начинает действовать непредсказуемо. Мы с мадам Ковалевски говорили об этом, она считает, что был нарушен привычный порядок, а потому вторгся Хаос.

— Три дня эта Ковалевски без сознания — и три дня все нормально… задумчиво пробормотала Вероника.

— Post hoc non ergo propter hoc[2], — заметил я. — И зачем бы ей тогда бродить по лесу с риском оказаться в том состоянии, в котором она сейчас?

— Понятия не имею… А что, есть другие предположения?

Других предположений не было.

Меня отозвал Дамблдор:

— Северус, Поппи никак не может подобрать зелье для Ковалевски. Помогите ей, она расскажет, что нужно.

Как выяснилось, мадам Помфри искала успокоительное, чтобы остановить непрекращающуюся смену эмоций бесчувственного профессора. Весь стандартный арсенал она уже перепробовала без какого-либо видимого эффекта. Я отнес в больничное крыло то, что было у меня из редких успокоительных — но наутро колдомедик неутешительно покачала головой. И на следующий день — тоже.

Ученики разъехались на пасхальные каникулы, школа почти опустела. Профессор Стоун тоже уехала за чем-то в Лондон. Я бродил в окрестностях замка, пытаясь найти решение задачи с зельем для Ковалевски — и вскоре пришел к выводу, что мне не хватает ее условий. Мадам Помфри говорила сбивчиво:

— Я толком не пойму, что это. Ее лицо меняется так быстро, что трудно уследить за ним. Знаете, словно душа заблудилась, мечется и не может найти путь обратно… — она все еще говорила, но я уже не слушал.

«Душа заблудилась и мечется» — это были такие знакомые слова! Я извинился перед Помфри и бросился к своим конспектам. Так и есть: «…словно душа заблудилась, мечется и не может остановиться…», — показания к использованию Яринова зелья. Я вспомнил, что приготовил этот состав, но так и не изучил толком его свойства. Впрочем, ничего опасного в нем быть не должно. Переписав на этикетку флакона рекомендуемую в статье дозировку, я отнес его в больничное крыло.

Снова оставалось только ждать. Не только исследовательское любопытство заставляло меня волноваться — мне было жаль Ковалевски. В ней была какая-то деревенская открытость и наивность… Не такая яростная, как у Минервы, и не такая мудрая и всепонимающая, как у Дамблдора… Похоже, она верила людям — мне было трудно представит себе, что это возможно в возрасте старше лет двенадцати.

Прошло несколько дней, и я снова бродил вдоль Черного леса, уже покрытого трогательной зеленой дымкой молодых листьев. Всевозможное курлыканье, чириканье, трели и крики наполняли кроны деревьев, а над гуашевыми мазками первых цветов пробовали крылья бабочки. Яриново зелье остановило череду сменяющихся эмоций — и теперь профессор замерла, уйдя в глубокую неподвижность сна. Я думал о том, что делать дальше — моей надежде не на что было опереться: я не знал, с чем борюсь и на чьей стороне преимущество. Но во всеобщее чириканье вплеталось что-то знакомое, что позволяло утверждать: contra spem spero[3]. Я прислушался и осторожно, стараясь не спугнуть видение, обернулся на звук. Золотисто-малиновое оперение мелькнуло над лесом и скрылось за ним.

Глава 8, в которой миссис Норрис чудом остается жива

…глаза их полны заката,
сердца их полны рассвета.

И. Бродский

И я счел видение добрым знаком: не так уж часто мне мерещится что-либо хорошее. Хотя кошмары обычно тоже не мерещатся — ко мне они приходят наяву…

— Профессор Снейп, видали? — я обернулся на голос и чуть не столкнулся с довольно улыбающимся Хагридом. — Кажись, еще красивее стал!

— Кто?

— Так Фоукс же!..

Я снова посмотрел туда, где видел ярко переливающуюся вспышку, но в вечереющем небе мелькали только темные очертания стрижей и дроздов.

— Улетел он уже, отсюда не увидишь…

— Куда улетел?!

— Дак ведь, гнездо у него на том краю леса, самочку нашел, все такое… Скоро уж птенцы на крыло встанут — тогда и вернется… То-то директор рад будет, соскучился поди… Да и профессора МакГонагалл жалко — переживает шибко…

— Хагрид, и давно вы знаете?

— Ну, так, мадам Ковалевски сразу поняла, в чем дело-то, у ней свои приметы есть, она нам с профессором Дамблдором и сказала. А другим велела не говорить: фениксы — птицы осторожные, если кто гнездо потревожит — не сложится у них…

И пока я ошарашенно переваривал новость — оплаканный Орденом феникс, оказывается, всего-навсего затеял брачные игры! — Хагрид вдруг посерьезнел:

— Поговорить мне надо с вами, профессор, только не здесь. Вы уж не обижайтесь, пойдемте ко мне. Важно это, я бы иначе не стал…

Домик Хагрида удивительным образом сочетал в себе уют и беспорядок. Большая собака бросилась встречать нас, а я огляделся по сторонам, вспомнив о Пушке — но его в комнате не было. Хозяин захлопотал, выставляя на стол чайник, блюдо чего-то бесформенного, более всего похожего на кексы, и пару чашек, отличающихся друг от друга по объему в несколько раз.

— Чашки-то еще от ребят остались…

Быстро сообразив, чью чашку, скорее всего, держу в руках, я достал палочку и прошептал простенькое стерилизующее заклинание — так хоть смогу из нее пить! А Хагрид, печально шмыгнув носом (вспоминал Уизли?), разлил чай, посмотрел на меня и сказал:

— Мадам Помфри говорит, что вы ей с мадам Ковалевски помогаете. Это хорошо, профессор так и думала, что, случись какая неприятность, вы ее лечить будете. Уж не знаю, с чего она это взяла, я ей говорил, что всех мадам Помфри лечит, ну да она уперлась… Сказала, что, коли худо будет, чтоб я вам вот это отдал, — он протянул мне увесистый запечатанный конверт. — А больше сказала никому и не показывать. Говорит, вы сами разберетесь, что к чему, если прочтете… Вы уж ее вылечите, профессор! Хорошая она, добрая…

— Хагрид, — спросил я, — а почему она про Люпина вспомнила?

— Дак, сказала, что он оттого сильный, что в Лес уходит и обратно возвращается. В общем, я не все уразумел, только сдается мне, что она не тот лес, что за окошком, имела в виду, а другое что…

Вернувшись к себе и распечатав конверт, я вытряхнул из него исписанную английским и польским текстом вперемешку тетрадку и отдельный листок, похожий на письмо.

Профессор Снейп!

Я пишу это письмо на случай, если наше с Хагридом мероприятие окажется не слишком удачным для меня. Я знаю, что со мной может случиться, а потому попытаюсь рассказать Вам, как вернуть меня в нормальное состояние.

Не знаю, понимаете ли Вы суть происходящего в замке: есть порядок, в котором живем мы, он кажется нам единственно возможным — это порядок Дома, Космос. Но есть и иной порядок, непривычный, чудовищный и неправильный для нас — это порядок Леса, или Хаос. Между Домом и Лесом, Космосом и Хаосом всегда существует разделяющая их грань, она не дает Хаосу вторгнуться и разрушить привычную нам жизнь. Самые сильные колдуны могут пройти по этой грани, а то и пересечь ее и суметь вернуться обратно. Они могут быть посредниками между Домом и Лесом. Вот почему я вспомнила о Ремусе Люпине. Хагрид тоже умеет ходить по этой грани, поэтому я и прошу его о помощи. Что-то нарушило этот порядок в Хогвартсе, и мы увидели Хаос. Сегодня двое студентов рассказали мне о том, что встретились с чем-то, что «наводило ужас, и его нельзя было понять» — думаю, они встретили кого-то из обитателей Леса. Завтра мы с Хагридом постараемся восстановить разделяющую грань. Мне придется ступить во владения Леса, и я боюсь, что по возвращении Хаос останется в моей душе.

Вероятно, Вы увидели меня беспокойной и мечущейся, с отражением Хаоса на лице. Скорее всего, вы уже догадались использовать Яриново зелье. Ярина — моя пра-прабабка, в те времена люди чаще оказывались на грани и за ней, потому умели забирать у Леса тех, кто не сумел вернуться сам. В результате действия зелья я перестану бесцельно плутать по Лесу. Но вывести меня к Дому зелье не может — я прошу об этом Вас.

Прорвитесь сквозь стену Леса ко мне — и я скорее всего смогу найти дорогу к Вам. Я оставляю Вам свои заметки, над которыми работала в последнее время. Думаю, они помогут. Просмотрев, Вы поймете, почему я не могла оставить их никому другому.

А. Ковалевски.

Начинался семестр, и Дамблдор обратился ко мне с вполне ожидаемой просьбой: вести защиту от темных сил до тех пор, пока Ковалевски не сможет вернуться к преподаванию. Студенты встретили это известие с тем же недовольством, что и когда-то ученики Люпина.

— А когда вернется профессор Ковалевски?..

— А как же мы подготовимся к экзамену без нее?..

— А скоро мадам Ковалевски поправится?..

Я устал слушать их скулеж:

— Откройте учебники и повторяйте. На следующем уроке — контрольная работа по материалу осеннего семестра! — я ясно почувствовал еще одну причину хотеть скорейшего выздоровления профессора.

Еще одну? Ну да, первая — мое самолюбие, разумеется.

Вероника привезла из Лондона великолепный кофе. Где уж она нашла этот сорт — не знаю, но пить его по вечерам было одно удовольствие. Напряжение в замке спало, и наши отношения вернулись в прежнюю колею. Вероника обиженно поджала губки, узнав, что защиту от темных сил в отсутствие Ковалевски веду я: маггловедение — не слишком престижная дисциплина, и ей явно хотелось показать, что она способна на большее. Но решение директора было логичным со всех точек зрения: что это за занятия, если за год сменяется третий профессор?

— И вообще, откуда взялась эта проклятая ведьма? Говорят, она даже нигде не училась! — никак не успокаивалась Вероника.

Похоже, должность преподавателя защиты от темных сил привлекала ее никак не меньше, чем когда-то меня.

— Я спрашивал у директора. Говорит, что был знаком с ее бабкой еще во время войны с Гриндевальдом — тогда многие колдуны объединялись… А тут решил, что ведьма из того же рода не хуже, — я попытался успокоить расстроенную собеседницу. — У них там традиционно принято уделять больше внимания защите от разных природных сил… А Дамблдор думает, что теперь это важнее, чем борьба со сторонниками Вольдеморта…

Но она еще долго хранила обиду на Дамблдора. А я толком не знал, чем ее успокоить: всего несколько лет назад я также обижался на него.

Временами я видел МакГонагалл в больничном крыле: она приходила, смотрела долгим взглядом на Ковалевски, вопросительным — на Помфри и молча уходила. Ее спина оставалась слишком прямой, чтобы это казалось естественным.

Понять записи Ковалевски оказалось не так-то просто: куски английского текста выглядели несвязанными между собой обрывками, а для того, чтобы строить предположения о польских фрагментах, пришлось пересматривать опубликованные работы. Картинка никак не хотела собираться в единое целое, то одно, то другое ускользало из рук. А сама профессор лежала в палате, похожая на персонаж слышанной мной в далеком детстве сказки — сказки о спящей принцессе.

— Северус, а почему в статьях Ковалевски так много о непростительных заклятиях? И о ритуалах темной магии? Может, ее состояние как-то связано с этим? Вы не проверяли?

— Вероника, разумеется, в статьях Ковалевски много о темной магии — она же специалист по защите, — о предполагаемых мною почти наверняка причинах интереса к непростительным проклятиям я ей не сказал.

Женщина не должна понимать душу, она должна хорошо варить кофе. Иначе — разве это женщина?

Под утро мне снился сон. Черно-белый, разорванный, наполненный серым туманом и эхом голосов. Черные плащи, белые маски, но все чаще — открытые лица: незнакомый мне мужчина под «круцио»… ничего не понимающая, слепо повинующаяся приказам женщина… заплаканный ребенок лет десяти, чем-то похожий на Авис, пятящийся от палочки … Лорд, в гневе бросающий заклинание… мое лицо, как со стороны, упивающееся чужой болью… мое лицо, полное собственной боли… широко раскрытые серые глаза стонущей на снегу женщины…

И тяжесть, безысходность. Наваливающаяся, придавливающая, поглощающая и непроглядная.

Женщина на снегу закрыла глаза, а я снова взмахнул палочкой.

— Очень больно, профессор… — и в серых глазах отразился зеленоватый оттенок замшелой скалы.

Теплая пастель коснулась серых сумерек и, отвоевывая штрих за штрихом, постепенно привносила жизнь в заоконное небо. А я наконец понял, что видел во взгляде Ковалевски на давно прекратившем свое существование Вероникином семинаре. Вряд ли оно было мое по праву.

В палате я провел пальцем по неподвижной руке профессора — она никак не отреагировала. И подумал, что жизнь отличается от сказки: в ней принцы не будят ушедших в забытье принцесс поцелуем. Да и где взять на всех любящих принцев?

«Прорвитесь сквозь стену Леса ко мне — и я скорее всего смогу найти дорогу к Вам.»

Я пересмотрел записи Ковалевски — картинка наконец сложилась, как стеклышки в калейдоскопе. Если я не могу пробиться через Хаос в ее душе, значит, нужно что-то, что затронет еще более древние пласты. Что может быть древнее боли?

Не нужно большого умения, чтобы приготовить смертельный яд, но искусство — использовать его как лекарство. Вечерами я уходил на опушку леса и учился вновь пользоваться тем, что вот уже много лет пытался забыть. Стараясь не думать об искаженных лицах моих прошлых жертв, не слышать отзвуки голосов моих соратников по Тьме, падая и тщетно пытаясь удержать палочку в сведенной судорогой руке, я учился тонко чувствовать боль накладываемого мной пыточного проклятия. Учился прясть нить этой боли и ощущать на конце палочки ее натяжение, учился не прерывать ее ни при каких обстоятельствах.

Взмах — шепот латинского слова — и я стараюсь почувствовать хотя бы удовлетворение от собственного вскрика. Нить рвется… снова и снова… а я, откинув с лица мокрые от пота и слез волосы, вновь поднимаю руку с палочкой — и вновь падаю в теплую и сочную весеннюю траву.

Пожалуй, труднее было бы пробовать на себе только «империо». Но раз за разом я все отчетливее ощущал протянутую нить, и все увереннее держал в ладони золотой клубок Ариадны.

Измотанный, обессилевший, я брел на уже горящие желтым светом окна замка и, встречая Веронику, уже решительно не мог придумать правдоподобную причину для отказа от кофе — и отметал приглашение безо всяких пояснений. Она хмурилась и жалобно смотрела на меня, но я был уже просто не в силах разговаривать.

— Профессор Снейп, зайдете? — у кромки леса стоял Хагрид. — Чайку-то вам не помешает! Глядишь, и легче станет… — голос был добрым и заботливым, чуть смущенным и нерешительным, как всегда, когда он обращался к преподавателям.

— Зайду, — устало согласился я.

Хагрид оценивающе посмотрел на меня в свете стоящей на столе лампы, налил чай и сел рядом:

— Дак, профессор говорила, что вам нелегко будет, — он покачал головой. — Уж я не знаю, что за трудность, только она говорила, что вы справитесь…

Хагрид замолчал, прихлебывая из огромной кружки, а мне было странно и непривычно просто спокойно сидеть и пить чай, ни о чем не споря и ничего не отстаивая. Этим вечером я вернулся в замок после третьей или четвертой чашки и полуночи.

Наконец поймав меня в середине дня, Вероника довольно подробно и необычайно громко рассказала, что именно она думает обо всех преподавателях Хогвартса вместе взятых и обо мне в частности. Будущая миссис Снейп перед моими глазами задрожала и подернулась рябью. В голосе женщины слышались слезы, а глаза смотрели с обидой.

Но буквально через несколько минут после ухода Вероники в коридоре раздался ее крик:

— Ах ты!.. Помогите!..

Стоун сломя голову бежала к лестнице. За ней с трудом поспевал Филч. На ступеньках, выгнув спину и прижав уши, стояла миссис Норрис. Громадная собака с лаем бежала на нее. «Кажется, Хагридова», — промелькнуло у меня. Собака подлетела к филчевой любимице, та отшатнулась, и, потеряв равновесие, оперлась лапами о соседнюю ступеньку — последняя сдвинулась, и кошка повисла на одной лапе, прижатая возвращающейся на место доской. Собака в два прыжка оказалась рядом и нависла над миссис Норрис.

— Оставь ее немедленно! — третьей до лестницы добежала Вероника.

Она решительно преградила псу дорогу и потянулась к кошке. Миссис Норрис, жалобно мяукая, хватала воздух второй лапой, ее когти постепенно сползали со ступеньки. Вероника протянула руку и, в последний момент поймав кошку за передние лапы, вытащила животное. Подбежавший Филч, грозно ругаясь, гнал собаку на улицу, а собравшиеся на шум ученики помогали профессору встать. Руки Стоун были исцарапаны, а на правой, похоже, вывихнут палец — последствия столкновения с движущейся ступенькой.

— Ох, мадам, спасибо. Она ведь у меня такая смелая, никого не боится — вот и на Клыка побежала, когда он в замок зашел! — Филч снова расточал похвалы своей питомице.

Я подошел к Веронике:

— Сегодня вы — героиня дня. Вы позволите проводить вас к мадам Помфри?

Стоун фыркнула, как кошка, которую она прижимала к груди, а потом милостиво подала мне руку. А вечером мы пили восхитительный кофе. И было так похоже, что все еще наладится.

[1] Pro domo sua pugnavimus — за свой дом боремся (лат.).

[2] Post hoc non ergo propter hoc — «после» не значит «вследствие» (лат.).

[3] Contra spem spero — без надежды надеюсь (лат.).