История 3. Порыв ветра
ЖДАТЬ, жду, ждёшь; ждал, ждала, ждало. — 1. Быть где-н., пребывать в каком-н. состоянии, рассчитывая на появление кого-чего-н. 2. Надеяться на что-н. 3. Предполагать, что что-н. произойдёт, случится, а также вообще предполагать, считать.
С.И. Ожегов, «Словарь русского языка»
…Она металась по дому — и не успевала, катастрофически не успевала. Да что ж это такое! Как будто всё специально из рук валится. Мер-рлин. Она заставила себя остановиться посреди огромного холла и сделать вдох-выдох. Спокойней, спокойней. По спине пробежал отвратительный холодок. Почему же её так трясет?
Ведь всё плохое уже позади. Она провела по горящему лицу холодной ладонью, но легче не стало. Разве что теперь она поняла, что вдобавок ко всему ещё и забыла разжечь камин. Дура. И тарабашек нет: разбежались, паразиты, за эти годы. Это вам не домашние эльфы.
Отчаянно взглянула на часы. Одиннадцать. У неё оставался час.
Забилось сердце. «Не успеваю». «Тогда подумай», — холодно сообщил внутренний голос. Голос говорил глупости редко, и она последовала совету. Внимательно посмотрела по сторонам, отмечая пыль, паутину, свисающий верхний угол гобелена на стене, грязные окна; в доме слишком давно никто не жил. Она прищурилась, и, сумев, наконец, успокоиться и сосредоточиться, быстро набросала план действий — оставалось воплощать. Она направилась к камину.
Через сорок минут первый этаж особняка приобрёл человеческий вид. Хозяйственная магия удавалась ей плохо, но ведь и дом был не очень большим. А второй этаж… вот это плохо. Впрочем, раз хроноворота нет, теперь расстраиваться уже поздно. Переночевать можно и в гостевой комнате, а уж завтра она с утра закончит уборку.
Без четверти двенадцать.
Закружилась голова. Истеричка.
…Но ведь он возвращается. Как всегда, когда она вспоминала о нём, на душе потеплело. Даже в самые страшные моменты своей жизни она вспоминала его улыбку. Банально? Но ведь никто не умел улыбаться так, как он.
Её брат. Самый любимый, самый лучший, самый честный, самый-самый… Она улыбалась, даже зная, что улыбка у неё совсем другая, чем его — её была глупая, щенячья, чуть виноватая.
Вина. Это отрезвило её. Она прикусила губу. Больно, но не до крови.
Это только он умел: если смешить, то до колик, если издеваться, то до слёз, если бить, то насмерть… и никогда не кричать. Прикусывать губу её научил тоже он, ещё в Школе, после того, как на первом же уроке по Тёмным Искусствам она позорно расплакалась — от боли и обиды, из-за того, что не смогла отбить простое «Seco». Стыд и сейчас заставил её зажмуриться на секунду.
Но Асбьёрн её всё равно любил. Свою недотёпистую, неудачливую, совсем некрасивую сестру. Находил для неё время, даже когда стал Лидером своего Круга. Круга Кольварран.
А она попала в Ганвер. Как же она тогда испугалась, когда, развернув письмо, прочитала — «Круг Ганвер». Дети в их семье всегда, всегда училась в Кольварране. Ну за что это ей? Что теперь скажет отец? В тот день она забилась в самый дальний угол на холодной веранде и сидела там до тех пор, пока не окоченела. Наверное, просидела бы и дольше, сжимая письмо, но пришёл Асбьёрн. Пришёл, держа в руках тёплый плед, закутал её в ласковую шерсть и на руках, как маленькую, отнёс в комнату, раньше бывшую их детской. Только там отобрал письмо и ушёл. Она не знала, что он сказал их отцу.
Отца она боялась. Страшно боялась, несмотря на то, что тот ни её, ни брата пальцем не тронул ни разу, как ни разу не повысил на них голос. Но она боялась его с детства. Потому что сначала чувствовала, а потом поняла, что детей их отец не любит, что они, оба, появились на этот свет по ошибке, и что каждый их шаг заставляет отца болезненно морщиться, в очередной раз разочарованно пожимать плечами и уходить в кабинет. Отец был алхимиком, и алхимиком великолепным. Став старше, она находила в журналах его статьи. Читала с интересом, восхищалась им — как учёным. Но при всём том боялась. Тогда она не знала, что со временем страх притупится, а после смерти отца и вовсе исчезнет, лишь порой напоминая о себе холодной волной в груди.
Но Асбьёрн, даже если и боялся, никогда не показывал своего страха. Неосознанно копируя отцовский жест, чуть разочарованно пожимал плечами, успокаивая её в очередной раз.
…В один из таких дней он привёл её в библиотеку. Библиотека была огромной, она занимала бóльшую часть второго этажа. Она не понимала, зачем он ведёт её сюда, ведь они с детства были тут частыми гостями и оба знали библиотеку как свои пять пальцев, но доверилась ему, как всегда. А он подвёл её к одному из окон.
— Смотри. Видишь?
Обычный витраж. Как и в других окнах, два волшебника, юноша и девушка. Похожие на них самих, на брата и на неё, только намного старше, совсем взрослые. Странная прихоть отца. Когда-то ей нравились эти цветные кусочки стекла, но потом надоели. Однако теперь Асбьёрн смотрел на неё, и в его глазах горели такие ласковые огоньки, что она честно попыталась увидеть что-то новое. Растерянно улыбнулась брату. Тот только вздохнул:
— Ничего ты не видишь, — но сказал как-то нежно, будто даже за её непроходимую глупость он её любил. И вдруг она увидела. Увидела, поняла — и засмеялась. Он изменил рисунок. Он всегда всё знал, вот как и рисунок мозаики изменить — тоже. Теперь волшебники были совсем похожи на них с братом, только девочка на витраже была намного красивее её настоящей. А в руках она держала книгу, такую же, как та, что лежала, недочитанная, в гостиной — «Проигравшие» Борджиа. Но книга у девочки была дочитана, закладка была вложена в самый конец фолианта. А парень сжимал в руке пергамент. На этом пергаменте были стихи, она сразу об этом догадалась — брат никогда ничего от неё не скрывал, даже то, что пишет стихи. Стихи, по её мнению, были замечательными, как и всё, за что бы Асбьёрн ни брался.
А глаза брата лучились теплом. Так у них появилась их общая сказка. Общие тайны были и раньше, а сказка появилась только теперь. Ведь девочка и мальчик на витраже жили. Её новое увлечение или его ехидная шутка, прочитанная им книга и поразивший её красотой осенний лес — всему находилось место в первом слева окне библиотеки.
С тех пор она всегда видела в его глазах отблески этого витража. Что бы он ни делал, блистательно ли играл в квиддич, разнимал ли первокурсников или просто шёл с друзьями на занятия — стоило ему взглянуть на неё, и она понимала: он помнит.
Чем она заслужила такую любовь и такое терпение брата, она не понимала. Но ради них — старалась. Честно пыталась владеть собой, пыталась сначала думать, а потом действовать… С ударением на «пыталась», тут же подумалось чуть иронично. Но Асбьёрн честно терпел.
Единственное, в чём ей удалось превзойти брата — в Зельях. Видимо, ей передался талант отца. У Асбьёрна были высокие баллы по Заклинаниям, Трансфигурации, Полётам — ладно, короче говоря, почти по всем предметам. Но не по Зельям. И, получив свой высший балл на экзаменах в конце первого семестра, она с удивлением увидела в тёмных глазах брата редкое выражение — восхищение. Честное, не снисходительное, не жалостливое, или, упаси Мерлин, притворное. И с тех же пор он молчаливо начал признавать её равной… иногда. Она не обижалась, потому что прекрасно понимала, что, с её хроническим невезением, только благодаря его защите сумела прожить все семь лет обучения без опасных травм и других неприятностей. С Асбьёрном из Кольваррана, а потом и с Лидером Круга, связываться не хотел никто. И хотя брат окончил Школу, когда она пошла на пятый курс, видимо, его незримая тень всё так же оберегала её.
В следующие три года они редко виделись. Он присылал письма, порой длинные, насмешливые и ласковые, порой — короткие записки, что-то вроде «жив, здоров, люблю, скучаю», но она хранила все. Даже если они повторяли друг друга слово в слово.
На седьмом курсе Наставник Зотин, преподававший Зелья в Школе, сообщил ей, что, если она не совершит какую-нибудь глупость, её ждёт блестящая научная карьера. Хорошо, что он не сказал ничего про «семейную традицию». Но Наставник был человеком умным и понимал, что нервный срыв впечатлительной девчонке на пользу не пойдёт. Тем более что после смерти её отца прошло всего два месяца. Инфаркт. Нелепость какая. Но отца убила.
Брата она увидела на похоронах — и поразилась произошедшей с ним перемене. Он по-прежнему признавал в одежде только чёрный цвет, но теперь этот чёрный словно въелся в его лицо, руки, голос. Движения стали порывистыми, нервными, а в глазах застыло непонятное, неприятно удивившее её выражение. На секунду мелькнула крамольная мысль о сильнодействующих зельях определённого рода, но она её тут отбросила.
А потом поняла. Сразу, полностью, до конца, с безжалостной точностью. И причины, и следствия. И испугалась сама: к тому времени она знала о Тёмном Лорде и его соратниках достаточно.
Он расхаживал по гостиной опустевшего дома, уже ночью, после того, как все сочувствующие разошлись. Сидя на подоконнике на втором этаже, она слышала, как он что-то говорил сам себе, пару раз подходил к лестнице, ведущей наверх, но останавливался в последний момент. Она возненавидела скрипучий пол гостиной в ту ночь. Асбьёрн так и не пришёл.
На следующее утро обнял её, крепко, как в детстве, а потом поцеловал руку — прощаясь. Она поняла это и застыла. Он кивнул ей и пошёл прочь, к выходу из парка. И тогда она сорвалась с места, закричала, бросилась к нему, но он остановил её. Молча. И за это молчание она ему была благодарна: он не стал лгать, не стал хитрить и изворачиваться. Она понимала, что он, как и всегда, хотел оградить её, защитить, уберечь. И впервые в жизни разозлилась на брата. Но ничего не смогла сделать: он ушёл.
И за это она проклинала себя до сих пор, хотя изменить что-то уже тогда было нельзя. Умом она это осознавала. Что, раз уж брат что-то решил, она его вряд ли бы остановила, она осознавала тоже. Умом. Но уже не верила сама себе.
Эгоистка. Трижды клятая эгоистка.
Так прошли два года, за которые она получила от него ровно два письма. Потом время для неё поделилось надвое. На «до» и «после».
…После ареста брата, произошедшего сразу же после конца войны, она начала встречать в глазах коллег новое выражение — то же самое, что увидела в глазах Асбьёрна тогда. Страх. Липкий, гадостный, мерзкий страх, который теперь всюду следовал за ней. Она успокаивала себя, говорила, что это начавшаяся паранойя. Нервы у неё действительно были не в порядке. Суда всё не было. Несколько раз она срывалась, один раз вдребезги разгромив лабораторию. Турульф, начальник, приходил на следующее утро в отдел, встречал её взгляд, в котором уже не было прежней неуверенности, и молча уходил к себе в кабинет. Теперь она знала себе цену, но даже её гордость теперь молчала, забившись куда-то в подсознание. Лабораторию привели в порядок, но теперь к вечному страху вокруг неё добавилось молчание. Постоянное молчание, которое сводило её с ума. Свидания с братом по-прежнему были запрещены.
Потом был суд, закрытый, её не пустили. Она металась по лаборатории, потом пошла в архив, так и не вспомнив, зачем, свернула в какой-то служебный коридор. Прижавшись к холодной каменной стене, чувствовала, что сходит с ума.
Азкабан. У неё так тряслись руки, когда она вскрывала конверт, что она порвала извещение, успев прочитать только это слово. Азкабан.
Следующие несколько лет слились для неё в беспросветно-безумную тьму. Асбьёрна приговорили к двадцати годам в Азкабане. Всё равно что пожизненное заключение…
Она начала бояться сов. Вокруг неё и раньше было мало людей, теперь же образовалась пустота. В их прежнем доме она жить не смогла; поставила всевозможные охранные заклятья и оставила особняк ветшать. Благо, деньги проблемой в их семье не были никогда. Она продолжила заниматься алхимией, но скорее по привычке. Однако через три года неожиданно оказалось, что в этом полубессознательном состоянии она сумела своими работами создать себе приличную репутацию. Она искренне удивилась сама, и Турульф даже не стал поздравлять её с вручением Фламелевской премии. Турульф, пожалуй, был единственный, кто остался, пусть и не рядом с ней, а так, где-то на горизонте её мирка. Ей было наплевать. Точно так же, как и эти три, прошёл ещё один год.
А потом было известие об амнистии, грядущей через несколько месяцев. И статья, по которой был осуждён Асбьёрн, под неё попадала. Асбьёрн! Она хохотала как безумная, танцуя по своей крохотной городской квартире. Она задыхалась от счастья. Асбьёрн возвращается!
Тогда, входя в лабораторию, она натолкнулись на взгляды коллег. После войны прошло достаточно времени, чтобы страх исчез; теперь было осуждение. Она рассмеялась им в лицо, радостно чувствуя, что в её извечное безразличие вплетается нечто новое.
Она возвращалась к жизни. Над ней пробовали издеваться, она отвечала — так, как ответил бы на её месте Асбьёрн. Ей пробовали читать мораль — она заставляла собеседника замолчать, безошибочно находя единственно верные слова и выражения, причинявшие ему самую большую боль. Потом на неё донесли — серьёзным ребятам в серых плащах. Её допрашивали почти весь день, а она доводила до белого каления следователя. Ей нравилось.
— Вы хоть понимаете, что он — чудовище?!
На стол полетела пачка колдографий. Но у неё за спиной уже были годы ожидания, холод, темнота, молчание. Она спокойно просмотрела несколько колдографий и отложила их. Эти, мёртвые, были просто магами и магглами. А к ней возвращался брат. Живой. И из кабинета аврора она ушла с гордо поднятой головой: оставалось две с половиной недели, последние две с половиной недели из четырёх годов ожидания.
…Она дождалась его. И сегодня, через четверть часа, коснувшись портключа, она попадёт в Лондон.
Асбьёрн. Асбьёрн. Асбьёрн возвращается!
Она взяла присланный утром портключ. Стрелки ползли. Медленно, но ползли. Ну же! Потом был рывок, отчаянно заболела голова — ах, как издевался Асбьёрн, когда узнал, из-за чего она ненавидит портключи. Она улыбалась. Все эти мелочи, что ей удалось сохранить. Драгоценные мелочи.
Чиновник суетился. Молодой и рыжий, он нервничал и вообще был очень несчастным. Заставил её подписывать бумаги. Она сейчас была готова подписать хоть закладную на свою душу. Тянулись мгновения.
Наконец он поднялся и жестом показал следовать за ним. Она пошла. Ноги становились ватными, её трясло так, что это заметил даже её сопровождающий. Но ничего не сказал. Бесконечный коридор, и двери, двери, двери… Он остановился, распахнул одну из них, пропуская её вперёд. Она шагнула в небольшую служебную комнату и остановилась. Внутри было двое, один был ей смутно знаком, возможно, они виделись на какой-то конференции алхимиков или в Министерстве, но она уже не смотрела на него, она шагнула навстречу второму, торопливо поднявшемуся ей навстречу. Брату.
Азкабан страшно изменил его. Асбьёрн был бледен до синевы, его глаза запали, жуткий старый шрам изуродовал лицо, и мантия теперь просто висела на нём. Но это был он.
— Ингерид. — Только он умел называть её так. Только он умел произносить её имя правильно. И она неловко ткнулась ему в плечо. Это было счастьем — настоящим счастьем.
Она не знала, сколько простояла так. Но отстранилась, почувствовав, как вздрогнул брат. Взглянула ему в глаза, всё ещё любуясь им, всё ещё потрясённая своим счастьем.
Он не смотрел на неё. Поверх её головы, он смотрел на своего собеседника. Всё ещё не понимая, она обернулась и столкнулась с взглядом — ледяным, оценивающим, запоминающим. И в памяти всплыло имя: Нотт. Теодор Нотт.
Она не понимала, что происходит. Словно снова став той глупой девчонкой-школьницей, которая так и не сумела понять, как, когда и почему её брат, когда-то подарившей ей сказку, позволил заклеймить себя. Она чувствовала, что то, что происходит сейчас, важно, что это обязательно надо понять, что от этого зависит всё, даже больше, чем всё — и не понимала.
— Я подожду тебя, Асбьёрн, — делая ударение на каждом слове, отрывисто произнёс Нотт и вышел.
Она повернулась к брату, уже поверив, хотя и не осознав до конца, недоумённо и жалко глядя ему в глаза.
— Ты же всё понимаешь. — Асбьёрн устало пожал плечами. — Пора взрослеть, Ингерид.
Брат ошибся, наверное, в первый раз в жизни: она не понимала ничего.
— Жизнь продолжается. — Он зло улыбнулся. Незнакомец. Ставший её братом. Нет, это брат стал незнакомцем. Да нет же, нет, это Оборотное зелье, это какая-то Трансфигурация, он под Империо, не то, не то, не то…
…Этой ночью витраж в библиотеке разбился. Порыв ветра с силой хлопнул незакрытым окном, и теперь из тяжёлой дубовой рамы торчали, словно оскалившиеся зубы, разноцветные осколки. Витраж не смогло восстановить даже «Reparo», слишком мелкими были стёкла…
…Она посмотрела стоящему перед ней незнакомцу в глаза и увидела в них зарево будущих пожаров.