История 4. Чудовища и где их искать
За тёмными окнами бушевала декабрьская метель, пригоршнями бросая в стекло созвездия снежинок. Но вой ветра был привычным, и сидящие в заброшенной аудитории семикурсники не обращали на него внимания.
Теперь таких мёртвых аудиторий на четвёртом, последнем, этаже корпуса Ветров Дурмштранга было много. После войны Школа уже не могла похвастать прежним количеством учеников: многие родители посчитали слишком опасным отдавать детей в Большой Круг. Слишком тревожными в свете последних событий были слухи об обучении здесь, и слишком часто в Школе появлялись авроры. Слишком, слишком, слишком… Его было слишком много, этого слова.
Нервно вздрагивали языки слабого пламени свечей, стоявших на подоконниках, партах и полках, и на потемневшем от времени камне плясали причудливые тени. В полустёртом рисунке на стене ещё можно было различить очертания амфисбены: когда-то эта аудитория использовалась для семинаров по магизоологии. А сейчас в воздухе плыл, смешиваясь с ароматом трав, запах расплавленного воска, и тихие голоса сливались с небрежными переборами гитары: «Рам-там-рам-рам». В промозглой аудитории разговаривали, тихо, но отчаянно споря, пытаясь найти решение, словно это что-то ещё могло изменить — и словно это решение существовало. А на самом деле всё было бесполезным, стало бесполезным в тот момент, когда впервые были нарушены клятвы Кругов. «Храня наше братство, я буду верен друзьям и беспощаден с врагами…» — хорошая формулировка, всеобъемлющая. Рам-там-там-рам, откликнулась на мысли Лацо гитара.
Разговаривали о настоящем и будущем. О прошлом по негласному уговору вспоминать было запрещено. Этот год, год надежды и хаоса, ушёл, а вместе с ним исчезли и напряжённое ожидание, и торжествующие взгляды, и непонятная тоска, смешанная с предчувствием нового. И господствовавшее надо всем этим осознание самого важного: то, о чём годами говорилось как о несбыточном, теперь торжествовало во всей своей мощи, лавиной сметая закосневшие нежизнеспособные правительства и немногочисленные Гильдии авроров. Они, старшекурсники Дурмштранга, были свидетелями того, как из пожаров, смертей, ужаса возникал новый мир, в котором возможности были безграничны и в котором не существовало запретов. И они ликовали, всем своим существом ощущая происходящие в мире перемены. Для них тот год был возрождением прежней магии, прежних славных традиций, тех, что были у истоков, тех, что были в основе их общества, тех, что романтикой манили со страниц хроник и летописей и предания о которых передавались в их семьях из поколения в поколения.
Но однажды к кольварранцу пришло странное, не выразимое словами и оттого ещё более пугающее ощущение фальши. И вскоре иллюзии рухнули, а их место заняло болезненное видение тёмной холодной волны безумия, поднявшейся над Дурмштрангом и уже захлестнувшей и Большой Круг, и самого Лацо. Теперь он уже не мог, да и не хотел вспоминать, когда пришло это причинившее ему почти физическую боль понимание непоправимости произошедшего. Может быть, когда на дуэлях, уже в начале войны ставших беспощадными и бесчестными, но всё же ещё хранивших некое подобие соревнования, впервые начали убивать. Может быть, когда на занятии по Тёмным Искусствам Лидер его Круга, Андрей Зима, позволил сгинуть на лестнице мары Янко Зогрову. А может быть, когда Круг Ганвер подставил и выдал аврорам своего Лидера, Константина Тёмных, — просто потому, что отец того оказался Невыразимым.
Так к Лацо пришло страшное, инстинктивное ощущение потери — потери прежнего мира, Дурмштранга-до-Войны, потери собственного Круга, умных, ироничных и талантливых союзников, и бессонница, и нелепые попытки выстроить заново его разрушенный мир. Попытки продолжались почти два месяца.
Потом, после письма, принесённого Лацо чёрным вороном Уизенгамота, всё сменилось отупляющей пустотой. Пришедшая с простыми строками боль пеленой вставала перед глазами.
Именно тогда он впервые почувствовал, как в душе шевельнулась тварь.
Он и раньше замечал в сокурсниках, которых, казалось, знал, одну, общую для всех, но непонятную ему раньше жестокую и радостную озлобленность. Теперь же он подобрал ей имя: из марева войны в глазах дурмштранговцев вырастали твари.
Его собственная тварь была расчётливой и циничной. А Лацо, глядя вокруг, отмечал всё новые и новые детали, раньше от его внимания ускользавшие. Заявления авроров и представителей министерства были лживы насквозь. А если те, другие, чьи портреты печатались под заголовком «Видели ли вы этих волшебников?», и убивали, по крайней мере, они не лгали. И они, эти проклинаемые Упивающиеся Смертью, были готовы сами умирать за эту, другую, правду, за другой, обновлённый, мир. Но главное, они не боялись. Лацо вспоминал их — Русию, Искрена, Костаке, Воршулу, которые были всего на год старше. Они были очень разными, но они не лгали и не боялись. И потому для него они были правы.
А ещё они были правы потому, что им, как и ему, уже нечего было терять. Тем более что Дурмштранг прежний, прежний Большой Круг, вернуть теперь было не по силам никому.
Но потом война закончилась, просто и буднично. Где-то там, в Англии, Гарри Поттер, когда-то победивший Чемпиона Школы на Турнире Трёх волшебников, расправился с Тёмным Лордом. Наступил мир, кричали газетные заголовки. А Лацо из того дня запомнились только холодный ветер с моря и внезапно обезлюдевшие во всей Школе коридоры.
Тёмный Лорд пал, увлекая за собой своих соратников, среди которых оказалось слишком много знакомых фамилий. Этой страшной осенью в гостиные Кругов каждое утро, хрипло каркая, влетали чёрные вороны — всегда одинаковые, так, что казалось, будто это одна и та же птица, которая, единожды найдя сюда дорогу, никогда не улетает обратно. Большое окно в верхней гостиной Кольваррана перестали закрывать через неделю, и ветер наметал внутрь, на светлое, почти белое дерево пола золотые и бронзовые листья, вихрями кружившиеся на гладких досках.
Море, серо-жёлтое, сливающееся с грязным акварельным небом, постоянно штормило. Под ровным ветром мерно шелестела выбеленная солнцем трава. Ветки хмеля, впервые за несколько сот лет не срезанные вовремя, цепко оплетали корпуса, и горький запах этой осени намертво въедался в память.
И пришёл холод, не исчезающий ни на секунду, неизбежный и всепобеждающий. Неожиданно рано началась зима, и снег укрыл почерневшие на морозе высохшие плети хмеля.
Собственно говоря, подумалось Лацо, именно этот холод и пригнал их всех снова в эту аудиторию — Хельгу, Росена, Ивку и его самого. Давно, ещё в сентябре кто-то из них нашёл её и, смётя паутину и расставив свечи, назвал гаванью. Тихой гаванью, где не было места рвущимся наружу ночным кошмарам. Кто это был?
«Карл», — свернувшись холодным клубком в груди, тварь подняла голову и ухмыльнулась, облизнувшись раздвоенным языком. Карл, ушедший вместе с девятнадцатью другими дурмштранговцами, не дождавшись выпуска — туда, за стены Школы, за несколько дней до последней, решающей битвы. В списках, висящих в холле Сумеречного корпуса, напротив его имени значилось «пропал без вести». А Искрен, командир Второй специальной, за которым ушли эти последние двадцать — наверное, лучшие в Тёмных Искусствах — теперь в Азкабане.
После этого встречи в гавани, с началом войны ставшие и вовсе редкими, на несколько месяцев прекратились совсем. Но сегодня свечи были зажжены вновь, на маленькую жаровню брошены душистые травы, а Росен достал из тайника гитару. Рам-там-там-рам.
— Уеду домой, — тихо говорила Хельга. — Надо восстанавливать питомник. Мне помогут, наверное, и через год-два там снова всё зацветёт. Осе не захочет возиться с растениями, надо уезжать мне.
— А трансфигурация? — негромко спросил Росен.
— Значит, не судьба, — так же тихо ответила Хельга.
Не судьба, пока на месте Садов Бьолидов из Телемарка только серый пепел, обугленные остовы оранжерей да торчащие из-под снега высохшие головки цветов. Кто сказал, что смерть и разрушение несут только Упивающиеся Смертью?
— Не судьба, — отвечая на мысли Лацо, медленно проговорила Ивка. — Не судьба, — повторила она, глядя на пламя чуть безумными глазами.
— Как захочешь, так и будет, — отозвался Росен. — Хочешь — сходи с ума по ночам, хочешь — иди к ним на поклон. Победители благородны и великодушны. Может быть, простят.
И тварь Лацо радостно оскалилась, потому что знала: не простят. Не простят ни сошедшего с ума в Азкабане Константина, ни вскрывшую вены изящным фамильным кинжалом Ружу, ни ушедших, не выдержавших холодного отчуждения Кругов Эмиля, Констанцу, Василя и десятка других. Потому что никто не в состоянии простить предательство, никто не сможет простить этих месяцев холодной радости, тревожного ликования — если в это же время гибнут близкие. А значит, война для Кругов не закончена, а значит, она пока лишь тлеет, как лесной пожар, и скоро она взметнётся над Дурмштрангом, и придётся драться, уже на заведомо проигравшей стороне, драться безжалостно, насмерть, и тварь, предчувствуя будущее, пока лишь наблюдала, отчасти — потому что её сдерживали пламя и запах трав, отчасти — потому что знала: война неизбежна… И Лацо, запрокинув голову, смотрел вверх, на потолок, терявшийся в ночной темноте, так, чтобы перед глазами рассыпались разноцветные искры, думая, как хорошо было бы забыть, не вспоминать о том, что завтра это будущее приблизится ещё на один день — или настанет. Почти спасением для него прозвучал голос Хельги:
— Ну а ты? — Девушка повернулась к Росену. — Чем займёшься, брат-дурмштранговец?
— Ещё не знаю. Историей, наверное. Века так двенадцатого-тринадцатого, не позже, — невесело усмехнулся Росен. Он посмотрел на Ивку, попытался поймать её взгляд — та отвела глаза, склонившись над свечами. Неровное пламя озарило её лицо, и Лацо вдруг увидел в нём лица древних химер, замерших на фасаде Главного корпуса — дьявольски мудрых и очень уставших за прошедшие века.
Они помнили всё и всех, эти чудовища, они помнили и весенние праздники дурмштранговцев на Предзвёздных полянах, и соревнования в скалах, и гонки на мётлах… Лацо зажмурился.
Этого не было; этого не могло быть. Морок, иллюзия, ложь! А истинным — истинным были лишь грязные осенние облака и сменившие их страшные зимние грозы. Была только вгрызшаяся в камни чёрная магия, залитый кровью пол, туман Дурманящих чар и тихое «Crucio», одинаковое для всех. Потому что иначе — не суметь возненавидеть, а значит — не выжить.
Они все, собравшиеся здесь, знали это, и в этом разговоре — Лацо понял это необычайно ясно — они лишь пытались уйти от того, что ждало их там, за порогом. И когда в половине третьего ночи тревожно замигало пламя свеч, показывая, что кто-то нарушил их сигнальный контур, на секунду все четверо замерли, и Лацо ощутил, как сейчас где-то глубоко в душе тает последняя полупризрачная дымка… спокойствия? Покоя, подобрал он верное слово. А потом оцепенение прошло, и ему подумалось, что, если это кто-то из Наставников, им несдобровать, но он уже привычно гасил свечи, а Ивка, обжигая пальцы, раскидывала тлеющие листья и накрывала их сверху плотной тканью, и Росен скрывал под паутиной иллюзии раскиданные на полу подушки, заклинанием выморозила воздух Хельга. Через несколько мгновений они уже были на ногах, тенями метнулись в разные углы. Неизвестный остановился у дверей аудитории, и Лацо затаил дыхание; такие полуночные сборы были серьёзным нарушением дисциплины, и если это Наставник…
Тихо скрипнула дверь.
…В крайнем случае, они ударят сейчас с двух сторон Сногсшибателями и разбегутся. Кто-нибудь да уйдёт, даже Директор Дагомиров не ожидает такой наглости…
Пришедший замер на пороге. Абсолютная тишина смешивалась с лунным светом, который, пройдя сквозь цветные окна аудитории, становился фиолетовым, синим, бирюзовым.
…Если же это не Наставник…
— Lumos, — затрепетавшее на конце палочки пламя осветило серьёзное и печальное лицо Андрея Зимы. Глядя поверх их голов, Лидер Кольваррана отстранённо произнёс:
— Розье и Ярославич из Кольваррана ранены, Эстби из Кольваррана погиб.
Лацо, не выдержав, шагнул вперёд, яростно и потрясённо глядя Зиме в глаза. Но на лице Андрея было невозможно прочитать ничего, словно он говорил о чужих, не кольварранцах, и Лацо отшатнулся. Гордон, Всеволод, Нильс. Нильс.
— Всем надо возвращаться в гостиные.
Из полумрака на свет остальные шагнули почти одновременно: растерянные девушки, разом помрачневший Росен, и Лацо почувствовал, как тварь ликующе расправляет кожистые крылья. А Зима погасил свет, и, уже не оборачиваясь, шагнул прочь: был — и растаял в темноте переходов.
— Идём, — Росен тронул Лацо за локоть. — Идём.
Они спускались по пустынным лестницам, и в свете факелов к ним рвались чудовища с выцветших гобеленов. Ветер тревожил ткань, и в игре теней истреблённые много веков назад огняники и симплициссимусы поднимали злорадные морды: их вызвала к жизни прошедшая война. Ещё несколько месяцев назад эти чудовища бесновались, вырываясь из хрупкой ткани, но теперь они медленно умирали, чтобы вновь превратиться в блеклые нити — до нового Тёмного Лорда.
Хельга свернула в незаметный боковой коридор. Завтра утром авроры будут допрашивать всех…
Кольварранцы прошли две площадки, и из узкого бокового коридора, мимо музея демонологии, вышли в тёмный холл. В узких высоких окнах билась вьюга; было совсем тихо, и когда Ивка, споткнувшись, оступилась на неровных каменных плитах, её возглас канул в темноту. Росен поддержал её, подхватил упавшую с её плеча сумку, и они побежали — к выходу из корпуса. Одна из тяжёлых входных дверей беззвучно распахнулась, и кольварранцы выскочили на крыльцо. Лацо моментально замёрз: тонкий форменный свитер не спасал от холода. Ступени из тёмно-зелёного мрамора обледенели, и ребята скатились вниз, с трудом удержавшись на ногах. Семикурсники побежали сквозь метель к темневшему в нескольких десятках метров от них входу в Главный корпус. Снег ослеплял и забивался под одежду, и сразу же замёрзли руки.
Полупризрачное свечение фасада Главного корпуса было едва заметно в ночной пурге, но даже сейчас угадывались застывшие в нишах гарпии и химеры, сфинксы и саламандры. Когда-то это была одна из любимейших шуток других Кругов: показывая на скульптуры и многозначительно ухмыляясь, ганверовцы и вальденовцы утверждали, что это настоящие обличья обитающих в этом корпусе кольварранцев… После войны так уже не шутили. Шутка, оказавшаяся так близко к истине, стала несмешной.
Они вбежали в корпус, уже совершенно окоченевшие, засыпанные снегом, с заиндевевшими волосами. Снег сразу же начал таять, стекая струйками за шиворот. Усталые и вымокшие, кольварранцы привычно обогнули два кольца коридоров и в знакомом тупичке шагнули сквозь кладку стены, выйдя в нижнюю гостиную Круга. А навстречу им уже поднялись Лидеры, хмурый Зоран Радонич и успевший вернуться Андрей Зима, и Оле, староста, выдохнул с плохо скрываемым облегчением:
— Последние.
В гостиной было очень тихо, хотя факелы, пылавшие на стенах, освещали замерших старшекурсников. Несмотря на поздний час, бодрствовали многие. Тварь выгнула спину, вытянула когти. Потерянное злое молчание заполняло воздух. И ещё была растерянность, непривычная, ещё неопасная, совсем беспомощная, но таившая в себе что-то ещё… Лацо понял: ожидание.
— Что будем делать? — подчёркнуто спокойно спросила Катарина.
— Кто напал, известно? — Росен смотрел на Лидеров.
— Нет, — ответил Зоран, и Лацо в ту же секунду понял: лжёт.
— Значит, пусть разбираются авроры? — в темноте не понять, кто из сидящих у дальней стены спросил — чуть иронично, но полуутвердительно.
— Получается, что так, — склонил голову Оле.
— Получается, что мы позволяем убивать наших, — вскинул голову Александр Эйвери, которого с Гордоном Розье связывала давняя дружба. — Здесь есть хоть кто-нибудь, кто верит, что виновных накажут?
Кольварранцы молчали.
— А может быть, пора начинать жить дальше? — негромко спросил Оле, и с непривычной горечью добавил:
— Может быть, это всё-таки не наша война?
— Извини, староста, — ровно отозвалась Катарина. Она даже не смотрела на Оле, заметил Лацо, хотя тот был её… другом? Союзником. У Катарины не было друзей. — Но, раз уж мы оказались на проигравшей стороне, нам надо выживать. А не тратить время и силы на философские споры.
— Так что решим, старшие? — Андрей Зима обводил взглядом сокурсников.
— Надо узнать, кто напал, от этого многое зависит. Время до выпуска у нас есть, — задумчиво проговорил Росен.
Лацо усмехнулся, и, сам не узнавая своего голоса, негромко спросил:
— Ты считаешь, у нас действительно есть столько времени?
Оле метнул ему предостерегающий взгляд, Лацо отрицательно качнул головой. Хватит. Тварь внутри поднялась и распрямилась — огромная и по-своему красивая.
— Снова война, — тоскливо произнёс Зоран. — И ведь будут погибшие. Кто-нибудь из вас, мстителей-полуночников, об этом подумал?
— Лучше они, чем мы, — смотря в сторону, ответил Зима.
— Речи, знакомые до боли, — вполголоса заметила молчавшая до того Ивка. — А как же пять Кругов, знамёнам которых мы клялись в верности? Где они, клятвы ваши?
— А их клятвы где? — яростно спросил Александр.
— Великолепный аргумент, — Ивка улыбнулась устало и обречённо.
Кольварранцы молчали, но Лацо видел, что из глаз Катарины, Александра, Росена, Андрея, молча сидящих у стены Вейкко и Шимона на освещённые факелами лица сокурсников смотрят твари. Он уже знал, что решит Круг: расклад сил никаких сомнений не оставлял. Давнее ощущение холодной тёмной волны пришло снова, и кольварранец с абсолютной ясностью понял: в этот раз не выплыть. Оле, Зоран, Ивка теперь могут говорить всё, что угодно: Нильс убит, а это решает всё.
А если придётся пойти против этих троих и тех, кто встанет рядом с ними? — Его собственная тварь сыто зажмурилась. Она знала ответ.
Лацо прислушался к рёву моря. Говорят, вдруг вспомнилось ему, что в такие ночи их Хала, трёхголовый, девятиязычный, шестикрылый и двенадцатихвостый дракон, тот, что замер навеки, околдованный, между ганверовской башней и крыльцом Второго корпуса, оживает. Говорят, будто Хала в такие ночи чувствует сильный голод; однажды он поднимется в воздух — и в поднятом им смерче Дурмштранг погибнет.
Какая глупость, прости Медея. Какая глупость. И зачем им Хала? Они и сами могут.
Тварь осторожно сделала первый шаг. Лацо прикрыл глаза.
Уже неважно, что правильно, а что нет. Неважно, что когда-то давно, меньше часа назад, в холодной аудитории горели свечи, боль отступала, и казалось, что всё станет как прежде, как в детстве, когда, плечом к плечу, они, кольварранцы, были сильнее всего света.
Потому что остались только твари, жадно глядящие отражениями с тёмного стекла окон.