История 5. Профориентация
Я знаю, что, если сейчас провести ладонью по замерзшему молочно-белому стеклу, то от тепла руки морозные узоры начнут таять. Сегодня воскресенье, и утро хорошее, тихое и спокойное. Рассвет только начинается, и солнце подсвечивает стекло так, что то переливается розовым и жёлтым.
Только боль стискивает виски при каждом движении головы. Кирка и Калипсо, как я ненавижу её, эту свою слабость, эту фамильную болезнь…
В верхней гостиной нас только двое, я и Ивка. Здесь холодно, и братья-кольварранцы предпочитают нижние этажи. Пусть. Я сижу там, где успела сесть, когда начался приступ, и чувствую щекой шершавое дерево, такое же холодное, как всё вокруг. Если не шевелиться, то сейчас зелёные разводы перед глазами исчезнут.
Больно так, что даже думать невозможно: мысли как противный серый туман. Гадко. Ненавижу это состояние, когда, кажется, готова сделать что угодно, лишь бы это мучение закончилось — если бы силы были. А сил почти нет, остаётся лишь на то, чтобы тихонько подвывать и спрашивать, за что, за что, Цирцея? Ну почему именно я?
Я не подвываю. Я молчу, хотя у меня «низкий болевой порог». И вообще, «почти полное отсутствие способностей к Тёмным Искусствам», хотя это к делу не относится.
Теперь боль клубится, неясная, расплывчатая, тёмная. Словно я сижу так уже несколько часов. Или дней. Нет, не дней, наверное, всё же не дней. Ощупью ложусь набок. Мне всегда кажется, что, как только лягу на холодное белое дерево, станет легче.
Глупо — туман разлетелся грязными красными всполохами. Мне никогда не бывает легче. Но всё-таки можно подобрать коленки к подбородку и открыть глаза.
Я люблю смотреть на то, как Ивка работает — сосредоточенно, вдумчиво, одухотворённо. Но сейчас даже от вида её движений к горлу подкатывает тошнота.
Я знаю Ивку уже лет восемь, может быть, девять. Мой отец был знаком с её опекунами… Ах, эти старые добрые кровные узы!
Круговорот лиц затягивает. Воздух становится ватным, и я не могу им дышать. Приходит противный приторный запах. Мерзость.
Ивка тревожно поглядывает на меня и бросает в котёл первый компонент зелья — засушенный папоротников цвет. Её взгляд я не вижу, а чувствую, кожей, и мне становится холодно и неприятно. Ненавижу запах папоротника — сладковатый, с примесью гнили.
Вода окрашивается то синим, то оранжевым, пока Ивка высыпает в неё хрупкие светло-фиолетовые лепестки. Я великолепно знаю процесс, наблюдаю за ним уже много лет. И оттого, что я точно знаю: мучаться мне осталось ровно восемнадцать минут, не легче.
Перед глазами плавают пятна, сейчас, для разнообразия, алые. Следующие несколько секунд я ничего не соображаю от боли, но потом подрагивающие в висках иглы притупляются, и я снова вижу встревоженную Ивку.
— Катарина… — шепчет Ивка, глядя на меня. Переживает. Она никогда не умела относиться к чужой боли спокойно. Забавно, на самом деле: я уже привыкла, а она — всё ещё нет.
Конечно, зелье должна варить я. Но боль пришла неожиданно — так бывает редко, раз в несколько месяцев. Именно из-за этого мне пришлось учить Ивку приготовлению этого зелья: оно моментально свёртывается, варить впрок — пустая трата сил и ингредиентов… Ивка не алхимик, но сумеет сварить эффективную настойку.
Теперь толчёные зубы дракона. Я наблюдаю, как серая пыль тонкой струйкой высыпается с ладони Ивки в котёл. В воде она пойдёт чёрными разводами, а потом поднимется на поверхности десятками мелких пузырьков, поэтому сразу же вслед за ней надо бросить ложку патоки грюмошмелей. Вкус у варева отвратный, тот мой предок, который написал «употреблять внутрь», видимо, никогда совету не следовал…
…Андрей тоже никогда советам не следует, неожиданно приходит мне в голову. Впрочем, Лидер Зима, он особенный. Он всегда всё понимает — и знает почти всё. Страшно это, между прочим. Андрей, пожалуй, единственный, кого в нашем Круге мне следует опасаться. Но Лидер умён и обладает обострённым, даже гипертрофированным, на мой вкус, чувством справедливости — гремучая смесь. И я рада, что у него на пути в прошлый раз оказалась не я, а Янко Зогров. Лестница мары — какое продуманное, изящное решение проблемы… И Круг промолчал. Даже Оле, староста, и тот…
Голова изнутри расчерчивается тяжёлыми литыми рельсами. Потом начинает шуметь море, и тяжелеет затылок, и всё захлёстывают грязные волны цвета камня. Ивка мерно постукивает ложкой по стенкам котла, и этот звук дрожит в висках, проходя сквозь меня, и очень больно…
Кажется, я всё-таки не выдержала: выражение лица Ивки совсем несчастное. За эти годы я успела её изучить. Обычно Ивка очень спокойная, редко смеётся, в основном внимательно слушает других. Большинство наших думают, что она стала такой после смерти матери, но я знаю, что это не так. Ещё когда мы познакомились — а было нам тогда по восемь лет — она уже была безнадёжной умницей. Так бывает с людьми, которые слишком рано поняли, насколько они талантливее окружающих.
Два крыла шелкокрылки, смешанные с шерстью крюкорога, отправляются вслед за патокой. Потом, когда зелье будет процежено, вся эта смесь будет издавать настолько мерзкий запах, что даже я иногда не выдерживаю, а уж Ивка-то…
Дело в том, что наша милая девушка с неплохими задатками в колдомедицине и обширными познаниями в гербологии, наше солнышко кольварранское, к которому так доверчиво льнут мальки не только из нашего, но и из других Кругов, оборотень. Со всеми вытекающими.
Разумеется, когда я это поняла, уже в Школе — сопоставить лунный календарь с исчезновениями однокурсницы времени много не понадобилось — к Наставникам не пошла. И не пойду, но Ивке об этом знать необязательно. Я не шантажирую её, но такая зависимость от другого человека всё равно должна Ивку тревожить. На её месте я бы уже точно что-нибудь придумала. Но её останавливает то, что только я могу сварить ей волчьелычное зелье. Может быть, ещё пара человек может, но вопросы, вопросы…
Да, забавная деталь: у Директора Дагомирова племянника растерзал оборотень.
Боль ритмично пульсирует, заполняя своими волнами всю голову, сбегая по волосам, свёртывается комками у артерии. Осталось десять минут. Мне снова становится холодно, и мозг, окончательно сдавшись, превращает ощущения в цвета: теперь иглы ярко синего цвета колют в глаза. Когда они впиваются в зрачки, я вижу, как их кончики окрашиваются серебром. Красиво. Но больно…
Единственное, что нас держит рядом — но уж крепко — это наша общая тяга к знаниям. В любой форме. Помню, меня поразило, как Ивка, ещё на первом курсе, ругалась, не обнаружив в новом учебнике по рунам четыре главы несколько предосудительного содержания. Она зачитала предисловие вслух, в гостиной, с интонациями, от которых смеялись даже старшекурсники — про полезные обществу знания, ответственность и прочее — и совершенно искренне расстраивалась из-за этих разглагольствований. Смешная, немного наивная, мало приспособленная к жизни девчонка. Какой была, такой и осталась. Хотя и поумнела — ещё больше.
Ивка бросает в котёл листья мяты, я слышу запах. Это уже моё усовершенствование. Несколько вылазок в школьные лаборатории за компонентами и две недели, проведённые в библиотеке, в результате позволили снять сонливость, которая приходила каждый раз после приёма зелья и тянулась целые сутки. Осталось семь минут.
Боль отступила, ненадолго, потом она обязательно вернётся снова, перед тем, как я выпью зелье, накроет так, что даже дышать станет невмоготу. Но пока я отдыхаю.
Между нами очень странная дружба. Даже когда Ивка отдалилась в последние месяцы, я не волновалась: слишком поздно уже что-то менять, как мне, так и ей. Связи-ниточки от человека к человеку в Круге уже протянуты. Тронешь — зазвенит, и я всегда знаю, за какую потянуть, чтобы зазвенело так, как нужно мне.
Разве что её близость с Лацо меня тревожила. Он умён, мы уважаем друг друга, может быть, сложись случайности иначе, стали бы хорошими приятелями, даже несмотря на его здорово раздражающую порядочность — в том смысле этого слова, которое обычно в него вкладывает наш новый Наставник по ЗОТС на своей очередной вступительной к уроку нотации. Предмет тоже новый, название — какая прелесть! — развеселило Круги, несмотря на общее мрачное понимание нашего ближайшего будущего. Кстати, Наставник — из авроров. Всё остальное можно логически вывести из этого факта.
Несколько месяцев назад у Лацо убили родителей. С тех пор всё, как отрезало: из тихого омута, с чертями из которого этот рыцарь упорно боролся все семь лет нашего знакомства, поднялись такие твари, что и мне порой страшно. Как было страшно под Новый Год, когда шестикурсники под руководством Зимы выбили систему предупреждения чёрной магии — Гильдия, видимо, сама не поняла, какое хорошее чувство юмора в очередной раз продемонстрировала — и Лацо, Росен, Шимон, Гордон и Александр прошлись по корпусам, аккуратно расправляясь со всеми, кто имел неосторожность перейти дорогу Кругу после конца Войны. К ответному рейду Кольварран был готов: лабиринты ставили лучшие заклинатели, по этажам были закручены несколько «веток», на всякий случай… Но ответа не последовало, и в очередной раз Зима, который стоял за всей этой тихой войной с самого начала, оказался прав. Ивка тогда рыдала у меня на плече, больше от усталости, чем от горя, и я терпеливо её успокаивала, скрывая, как дрожат руки. От волнения. Я знала немного больше Ивки.
Боль поднялась снова. Теперь она скользит внутри головы тяжёлыми бусинами, тёплого, красно-коричневого цвета. Бусины вяло текут вниз по бесконечно длинной нити, и голова кружится, хотя я и лежу на полу. Больно, великая Медея. Очень больно, особенно когда бусины касаются моей головы изнутри: они раскалённые.
Кругам сейчас тяжело, особенно нашему. Кольварранцы слишком любят изменять мир, масштаб изменений имеет для нас второстепенное значение — может быть, поэтому Круг так часто оказывается на неизбежно проигрывающей — пока проигрывающей — стороне.
Нам не повезло. Мы оказались среди тех, кого новое будущее поманило, а сражаться за себя не позволило. Обидно опоздать родиться совсем немного, на какой-то год, очень обидно.
Но, возможно, оно и к лучшему. Война, в первую очередь, выбила из организации фанатиков, что хорошо само по себе. А то, что это сейчас позволит нам — мне, Андрею, Руже, Гордону, Александру — очень быстро подняться на самый верх — лишь приятное дополнение.
Бусины свернулись в кольцо, превратившись в чётки. Картинки начинают перетекать друг в друга за несколько минут до того, как зелье будет готово окончательно. Я не видела, как Ивка бросила в него листья асфодели и корни лотоса, но знаю, что сейчас настойка начинает медленно закипать. Остался ещё один ингредиент, последний — вытяжка из дубовой коры.
В январе по вечерам мы подолгу разговаривали. Это было очень сложно: наша умница признаёт логику и только логику. Эмоции совершенно не сдерживает, её блок, закрывающий сознание, хлипкий — но если она успеет подумать до того, как делать — всё, переубедить её не сможет ничто. Разве что, может быть, попробовать Imperio.
Хорошая идея, тихо улыбаюсь себе, и чётки превращаются в змею, вцепившуюся в свой хвост. Боль нарастает, и память начинает подсовывать страницы прочитанных книг, виденные картинки, реальные и выдуманные. Но пока я держусь молча.
Ивка сдалась. Я умею убеждать, и я старалась. Ивка засомневалась, а это уже была победа. Потом мне здорово помог наш староста. Оле оттолкнул её, сам не заметив, обидел страшно, так, как нарочно не придумаешь. И Ивка, снова молча плача рядом со мной в этой же верхней гостиной, сдалась. Вовремя сказанные слова, вовремя подвернувшиеся ей — с моей помощью — книги… Когда Оле понял, что натворил, было уже поздно. А я приобрела ещё одного врага. Стоила ли эта игра свеч, сама пока не знаю.
Змея покрылась тягучей чёрной смолой, затвердевшей от соприкосновения с воздухом — так твердеет настойка из рога единорога — и стала серебристой лианой, которая выбросила на дальнюю стену множество серо-зелёных отростков. Я помню, что видела это растение в трансильванском гербарии из Чёрного Архива.
Нет, я не стану больше уговаривать Ивку сейчас. Я дам ей несколько лет, чтобы она сама убедилась в моей правоте. И тогда, возненавидев эту жизнь, несовершенную, полную необоснованных запретов, этих людей, не желающих видеть в ней никого, кроме как дочь Тех-Самых-Мирославичей, она вернётся ко мне. А уж если кто узнает об её особых отношениях с луной… Но это мой резервный козырь, и использовать его мне не слишком хочется. Возможно, потому, что её всё же можно назвать моим другом, возможно, потому, что ещё неизвестно, как поведёт себя взбешённая Ивка.
Растение покрылось цветками. Лепестки острые и узкие, чёрного цвета. Сейчас они разлетятся отдельными листками пергамента — я знаю эту галлюцинацию, она повторялась уже несколько раз. Осталась минута-полторы.
Организация до конца не разгромлена, это понимаем все мы. Но Тёмному Ордену нужно время, чтобы восстановить силы. Первые несколько лет будет затишье, но потом… Я впервые благодарна Зогрову за его фанатичную страсть к истории. Я знаю, что произойдёт через два-три года: начнутся амнистии и пересмотры дел. Начнутся публикации, и общество, которое к тому времени уже забудет, как можно бояться, возмутится размерами власти Министерства, а в особенности — Гильдии авроров. Потом Школа снова обретёт суверенитет, который у нас отобрали два месяца назад. Директор Дагомиров это тоже знает и потому лишь добродушно посмеивается над нововведениями авроров. А потом, может быть, вернётся и Тёмный Лорд. А может быть, и не вернётся, но звание это — переходящее. Лишь бы человек был хороший…
Лепестки медленно отрываются и летят, кружась, вниз. А потом, уже листами пергамента, вспыхивают, и ветер гонит их прямо ко мне. Резко темнеет, я уже не вижу ничего, кроме горящей бумаги, кроме двух цветов — красного и ослепительно белого. Листы спускаются, все с разной скоростью, рассыпая за собой хвосты искр. Они падают на меня, и я кричу — уже в голос, мне больно, мне так больно, что я уже мечтаю потерять сознание, и темнота меня всё-таки накрывает.
Ивка разжимает мне зубы и силой вливает зелье. Я чувствую совершенно неповторимый, нестерпимо отвратительный вкус настойки, а край кубка привычно холодит губы. Первый глоток, как всегда, наждаком обдирает горло, потом становится легче. Медленно возвращается зрение, и мир постепенно приходит к нормальным цветам. Ивка смотрит на меня взглядом, от которого мне становится не по себе: задумчивым, внимательным, в котором уже нет тревоги. Она знает, что успела и что всё сделала правильно.
И ещё она знает, что именно я подтолкнула её к Тёмному Ордену. Знает и горько улыбается, самыми уголками рта. Но, видимо, нас действительно связывает теперь слишком многое — и, заметив, что я очнулась, она позволяет появиться в своём взгляде беспокойству, которого ровно столько, сколько надо.
Скоро полнолуние.
Белое дерево холодит щёку, и я сажусь, с облегчением чувствуя: боли нет. Солнечные лучи успели растопить белые узоры на стекле. Впереди у меня вечность, две недели, а если повезёт, то и три, и я уже знаю, на что их потрачу.
И теперь я абсолютно уверена в том, что в нашем Ордене будет на одного колдомедика больше.
