Эпилог
Ремус Люпин подошел к окну. Собиралась гроза. Серые, тяжелые тучи застилали небо, нависая прямо над домиком на самой узкой улочке Литтл Уингинга. Мужчина чихнул и закрыл шторы — в последнее время от сырой погоды начинало ломить кости, да и настроение портилось. Устроившись поудобнее в кресле-качалке, Ремус призвал к себе чашечку горячего шоколада и начал пить маленькими глотками.
В дверь постучали.
— Кто там? — громко спросил он, не вставая.
— Это я, — послышался глухой женский голос, и Ремус вздрогнул.
Поспешно поднявшись и чуть не опрокинув на себя остатки шоколада, быстро подошел к двери и распахнул ее. На пороге стояла женщина, высокая и худая. Ее строгое лицо, казалось, ничего не выражает.
— П-проходи, — от волнения Ремус начал слегка заикаться. — Я не ожидал, что ты придешь сегодня…
Женщина шагнула в тепло крошечной комнаты и осмотрелась в поисках вешалки. Ремус поймал плащ, который она легко скинула с плеч; секунда — и он растворился в воздухе. Женщина издала нервный смешок:
— Все твои фокусы, да, Ремус?
— Это не фокусы, просто привычка. Твой плащ висит в шкафу в соседней комнате. Устраивайся, — он указал на кресло-качалку, — сейчас я сделаю тебе чашечку горячего шоколада…
Женщина прошла к креслу и опустилась в него, как-то недоверчиво глядя на огонь.
— Я прочла его, — сказала она, скорее сама себе. — Никогда не думала, что ты можешь так писать.
— Как «так»? — спросил Ремус. Чашечка шоколада дрожала в его руке.
— Так… — женщина резко обернулась и посмотрела ему в лицо тем особенным, долгим взглядом, которым несчастные женщины смотрят обычно на одинокого мужчину. — У тебя было много поклонниц.
С этими словами она достала из дамской сумочки небольшую тетрадь в темно-красной обложке и еще какое-то время крутила ее в руках, словно не желая расставаться с ней.
— Поклонницы… — Ремус скривил рот в почти снейповскую улыбку. Он подал гостье шоколад и взял, наконец, свой маленький дневник.
— Почему ты дал его почитать именно мне и именно сейчас? Хотел задеть меня побольнее? — голос женщины звучал надтреснуто, даже отчаянно.
— Что ты! — Ремус опустился на ковер у ее ног и тоже посмотрел на языки пламени, играющие друг с другом в камине. — Просто я думал… ты ведь хотела знать, как было, разве нет?
— Хотела! — женщина вскочила на ноги, но, вдруг увидев на полу мышь, взвизгнула и снова взобралась на качалку, поджав ноги. — Хотела. Но не так. И не в такой форме.
— У меня есть для тебя еще кое-что.
— О! — женщина скривилась. — Очередные сказки о великих похождениях отставного преподавателя!
— Зачем ты так? — Ремус печально тряхнул головой, отгоняя от себя невеселые мысли. Он уже давно решился на этот шаг, но почему-то сейчас медлил.
Наконец, он встал и подошел к камину. Там, на самом видном месте, под мраморными часами, лежал маленький листок, сложенный вчетверо. Ремус не спеша взял его в руку и долго смотрел на неровные буквы, выведенные красными чернилами.
— Ремус? — его плеча коснулась ухоженная рука, такая же аккуратная и чопорная, как и ее хозяйка.
— Да… вот, возьми, — мужчина отошел к окну и уставился в дождь. — Прочти это дома и, прошу тебя, не приходи сюда больше. К тому же, скоро должен прийти Гарри…
Женщина поджала губы и как-то нерешительно положила листок в сумочку.
— Гарри все еще приходит сюда?
— Это он настоял на покупке этого домика. Он считает Литтл Уингинг родным городом, в какой-то степени. Во всяком случае, как он говорит, его связывают узы крови.
— Наверное, он стал совсем взрослым? — женщина откинула непослушную прядь со лба и чопорно взглянула на портрет молодого юноши с черными взъерошенными волосами и пронзительными зелеными глазами, что висел на стене.
— Да, ты права… А как твой сын? Женился? — Ремус тоже посмотрел на портрет Гарри, но вспомнил его отца.
— Ну, что ты! Он же еще так молод! — гостья сделала большие глаза и отмахнулась от самой этой идеи, как от толстой назойливой мухи.
— Наверное, ты вряд ли одобришь хоть одну кандидатку на роль невестки! — усмехнулся Ремус.
— Неправда! Я с удовольствием приму в семью порядочную девушку, которая…
На крыльце послышались шаги.
— Это Гарри! — взвизгнула гостья и засуетилась в поисках пальто. — Он ни в коем случае не должен знать, что я приходила!
— Быстро! Прячься в спальню! — с улыбкой прошептал Ремус, открывая незадачливой визитерше дверь.
Женщина, не медля ни секунды, скрылась в темной комнате, и как раз вовремя, потому что в дверь постучали.
— Кто там? — отозвался Ремус. Почему-то он был несказанно доволен собой. Разве что к самодовольству примешивалась капелька безысходности… впрочем, может, ему это только показалось.
Оставшись одна в комнате, гостья осмотрелась. Ничего, что указывало бы на присутствие другой женщины, она не обнаружила. Односпальная кровать, грубой работы шкаф, большой письменный стол, неуклюжий стул…
На столе стояли две колдографии: на одной четверо мальчишек в мантиях и красно-желтых шарфах весело скалились в камеру, стараясь оттолкнуть друг друга. На другой был изображен угрюмый мужчина в черном с длинным, крючковатым носом и жирными волосами. Он недобро взглянул на любопытную гостью и презрительно фыркнул.
«Мерзкий тип!» — подумалось женщине, и она уселась на кровать, ожидая, когда Гарри Поттер, наконец, уйдет и даст ей возможность вернуться домой. Дождь барабанил по крыше, одинокие капли ударялись в подоконник, отбивая невеселый марш.
Женщина открыла сумочку и, чтобы скоротать время, достала маленький кусочек пергамента, сложенный вчетверо. Она развернула его и начала читать…
«Я буду с тобой всегда. Даже когда меня не станет — я буду с тобой. Запомни это.
А лучше сохрани в своем сердце и забудь. Наверное, ты смотришь сейчас удивленно на серый пергамент. Не веришь? И не надо. Просто знай.
Вот это письмо подтвердит, что я люблю тебя уже очень давно — и это ни для кого, кроме тебя, не секрет. Все знали, что я с ума сходил от правильных черт твоего лица, густых каштановых волос и прекрасных зеленых глаз — таких же, как у твоей сестры. Мы не виделись уже очень давно, шестнадцать лет, но мне почему-то кажется, что ты почти не изменилась: чопорная, серьезная, аккуратная. Представляю себе, как ты живешь: в доме — идеальный порядок; на работе — верный муж; в школе — любимый сын. Он мог бы быть моим…
Но нет. Ты, конечно же, изменилась. Глаза потухли, словно устали светиться; голос стал тоньше, крикливее; на руках появились первые морщины. Аккуратность превратилась в педантичность, серьезность — в строгость, а порою и в злость. Я слышал все это от Гарри.
Ты так и не смогла полюбить наш мир, отвергая все магическое, даже такое чувство, как любовь.
Помнишь, как мы с тобой встретились? Может, и нет. А может, просто не хочешь помнить. Но я все-таки возьму на себя смелость освежить твои воспоминания. Эх, почему я не был смелым раньше?
Тогда была зима. Весь ваш домик утопал в снегу, а расчищенные дорожки были такими узкими, что пройти по ним можно было либо гуськом, либо близко-близко прижавшись друг к другу. Лили пригласила нас всех на каникулы, и мы ввалились в твой мирок шумной толпой. Немного пьяные, шабутные семнадцатилетние мальчишки. Помнишь: только мы поднялись на крыльцо, Сириус взорвал хлопушку, и белый снег покрылся красными и золотистыми кристаллами… Ты тогда только поджала губы и, даже не поздоровавшись, поднялась к себе. А я посмотрел тебе вслед.
Перед Рождеством мы все вместе украшали елку. И только ты сидела в стороне и делала вид, что читаешь. Но когда я подошел к тебе, ты даже не смогла вспомнить название того фолианта, что держала в руках. Я до сих пор не понимаю, что же заставило тебя пойти со мной прогуляться по одной из узких дорожек, запорошенных снегом. Помнишь, как мы шли рядом, потому что ни один из нас не хотел пропускать другого вперед? А потом сидели на детских качелях, и я читал тебе свои стихи про звезды, а ты смотрела в небо, словно ища там иллюстрации к моим виршам.
А помнишь, как мы валялись в снегу, весело смеясь? Ты пыталась засунуть мне за шиворот побольше снега, а я все норовил обнять тебя незаметно, прижать к себе…
В новогоднюю ночь ты рано ушла спать, презрительно окинув взглядом нашу компанию. Но я-то уже знал, каким еще может быть этот взгляд! Тогда мне хватило ума отделаться от пьяного Сириуса и пробраться к тебе в спальню, где, я чувствовал, ты ждала меня. И я не ошибся. Помнишь, как ты смеялась, когда я признался, что ты первая девушка, которую я поцеловал? Ты не поверила, а это была правда. Такая же чистая, как и наш первый поцелуй.
Я никогда не забуду, как вечерами, сидя рядом со мной на кровати, ты читала мне Шекспира, а я уговаривал тебя почитать Стокера. Конечно, ты так и не согласилась…
Наверное, я утомил тебя своими детскими воспоминаниями. Но, может, ты все же уделишь мне еще несколько минут своей жизни — я скоро закончу.
Конечно, ты знаешь, что я — волк. Не только телом, но и частью души. Может, не войди ты тогда в комнату, ничего бы и не было? Но ты вошла. Как сейчас помню, как чуть не упал со стула, когда, вспоминая с ребятами и Лили наши похождения и проказы в Запретном лесу, увидел в дверном проеме тебя. Как ты смотрела! Сколько боли было в твоих глазах, сколько обиды! Да, я оказался не тем тихим и стеснительным мальчиком, к которому ты успела привыкнуть, а диким, неконтролируемым зверем, который под полной луной рыщет по лесу в поисках жертвы… В чем я могу обвинить тебя? Как можно удивляться тому, что ты ушла, громко хлопнув дверью и так и не пригласив нас на ужин, и никто больше не видел тебя до конца каникул? Все правильно. Пожалуй, это даже хорошо, что ты узнала обо всем до того, как по-настоящему полюбила меня. И, я знаю, ты сейчас счастлива.
Я очень надеюсь, что ты не огорчишься, узнав, что оборотню дано в жизни любить только раз… Прости, но я все еще люблю тебя: твою длинную шею, которую я с таким наслаждением покрывал поцелуями; твои тонкие губы…
Наверное, ты удивишься, что я решил написать только сейчас. Не удивляйся, все просто — я скоро умру. Вот уже две недели, как у меня появилось, наконец, время для того, чтобы вспомнить всю свою жизнь, — между пытками Волдеморта мне остается заниматься только этим. Знаешь, теперь эта моя жизнь кажется мне настолько же прекрасной, насколько неудачной казалась последние пятнадцать лет. Меня убьют скоро, точнее, когда этот пергамент попадет к тебе, меня уже не будет. Мне дали право на последнее письмо, и я написал его тебе. Я мог бы адресовать его профессору Дамблдору, Аластору Хмури, Гарри — на что они, наверное, и надеялись — но я выбрал тебя. Ты — моя последняя надежда, мой последний луч солнца, падающий на этот листок через небольшое окно комнатки, ставшей мне тюрьмой. Только ты и осталась в моей жизни. Ты, ты, ты — до последнего вздоха…
Р.Л.»
Она знала, что должна была прочитать все это дома, в уютной и такой родной спальне, увешанной фотографиями мужа, пропахшей его ароматом. Она представила себе, как бы она заперлась ото всего мира и погрузилась в волшебные, да-да, именно волшебные строки, предназначенные ей одной. Она снова и снова перечитывала письмо, и глаза ее заполнялись слезами. Одинокий мужчина в потертой вязаной кофте и выцветших брюках словно обретал в ее воображении краски, которыми он был так богат в молодости. Самый короткий, самый первый, самый лучший роман в ее жизни оживал с каждым словом письма.
Петунья поднялась и вышла в маленькую гостиную.
— Тетя? Что ты тут делаешь? — Гарри поднял голову и уставился на столь неожиданно появившуюся родственницу.
— Я пришла… — Ремус было встал, но, увидев письмо в ее руках, тяжело опустился в свое кресло. — Я должна поблагодарить тебя, Ремус, за все, слышишь, за все, что ты сделал для меня.
— Я не сделал абсолютно ничего, Петунья, ты же знаешь…
— Да, я знаю, — она прошла в центр гостиной. — Гарри, не смотри на меня так! Я знаю. Вот это письмо — оно… — женщина запнулась, споткнувшись о тяжелое слово, — оно перевернуло весь мой мир — вы оба, слышите — весь мир.
И в этот момент случилось что-то совершенно невероятное: тетя Петунья подошла к креслу, наклонилась и, быстро и жадно, поцеловала Ремуса в губы. Мгновение. Вспышка молнии. Раскат грома. Пустота. И только серый дождь барабанит по крыше.
Петунья резко отстранилась, нервно поправила прическу и, не обернувшись, выбежала на улицу…
— А как же… — Ремус водил пальцем по губам, снова и снова, заново переживая только что обретенное и утерянное навсегда мгновение. — Как же плащ? Он же у меня в спальне…
— В спальне? — ошарашено повторил Гарри, все еще не веря своим глазам. — Вы и тетя, вы… что, встречаетесь???
Ремус поднял на юношу грустные глаза.
— Она пришла сама. На второй день после того, как я переехал сюда, — он поднялся и прошел к камину, усердно стараясь не встречаться с Гарри глазами.
— Я думал, она не любит магию…
— Она и не любит, — просто ответил Ремус, — она хотела лично удостовериться, что я неопасен. Я же…
— Она знала, что Вы — оборотень?
Ремус кивнул.
— Я давал ей свой дневник почитать.
— Но… почему? — Гарри бережно взял в руки небольшую тетрадь с камина и погладил темно-красную обложку.
— Петунья сказала, что ей было бы интересно узнать, как я живу.
— Но тут совсем не то…
— Именно то, Гарри, — Ремус серьезно посмотрел на юношу. — В этой тетради — моя настоящая жизнь. Все прочее — пустое существование.
Гарри понимающе покачал головой, а потом вдруг положил руку Ремусу на плечо.
— Она больше никогда не придет, — тихо сказал Люпин, опустил голову.
— Почему? — Гарри поправил очки, чувствуя, что это единственное, что он в состоянии поправить.
Ремус вдруг почувствовал, что на сердце стало теплее. Агония любви прошла, вежливо уступая место пустоте, царившей в его душе уже многие годы.
— Потому, что… — он замялся, не зная, как рассказать про письмо. — Потому, что она узнала обо мне все, и потому, что этого оказалось больше, чем она могла рассчитывать.
— Странно все это, — заметил Гарри, наморщив лоб. — Надо будет навестить ее как-нибудь. Может быть, выпьем кофе?
— Давай, — улыбнулся Ремус. Он сварил кофе, разлил его по чашкам и принес из кухни коробку с печеньем.
Удобно устроившись на полу у камина, друзья слушали дождь и вспоминали. И Ремус по-мальчишески улыбался, радуясь, что, в конце концов, в его жизни больше не осталось тайн…
