Слишком поздно

Глава 1

Когда мою историю будут рассказывать в назидание каждому маленькому мерзавцу, то посчитают, что я решил убить отца чуть ли не с рождения. Вздор! Как сотни других брошенных детей, я примерял на его выдуманную фигуру все романтические костюмы по очереди. Мистер Реддль-старший из моего воображения оказывался то отважным пиратом, то королём далёкой страны, то хитрейшим из шпионов, то премьер-министром в изгнании. И в семь лет мне это вовсе не казалось смешным. Потом, конечно, он (как и я в будущем!) стал великим волшебником. Весь первый курс я тщетно искал его имя, перебирая списки выпускников прошлых лет, и даже унизился до расспросов уплетающего сладости (мои сладости!) Слагхорна. Во мне ещё теплилась надежда, что мой родитель совершил нечто-настолько-непоправимо-ужасное, что его имя вымарали даже с пунктира бланков. Нет, человек по фамилии Реддль до меня никогда не учился в Хогварце. Нет, списки составляет зачарованное перо, оно не может ошибиться и пропустить кого-нибудь. И, разумеется, он никогда не слышал о том, чтобы кого-то вычеркивали из списков выпускников, что за глупости я вбил себе в голову.

— Должно быть, твой отец — маггл, — благодушно улыбнулся алхимик, стряхивая с толстых пальцев сахарные крошки. Прочитав на моём лице разочарование, наш жирный декан промокнул губы салфеткой и посоветовал не обращать внимания на насмешки. Глупый слизень, уже на первом курсе я сам решал, кого будут дразнить на МОЁМ факультете. А обыденная до тошноты история моего происхождения ставила знак равенства между мной и тысячами наполнявших Англию голодных, безродных оборванцев. Моя бурная фантазия тут же скроила нового мистера Реддля — по мотивам карикатурного Простака-Маггла со странички юмора в «Ежедневном пророке». Я, внутренне содрогаясь от стыда и отвращения, видел его лысеющим краснолицым булочником или, Мерлин сохрани, потным плотником с обветренными ручищами, или (только не это!) мрачным пастором с лошадиной физиономией. А от мысли о том, что это ничтожество заявится в Хогварц, чтобы дать волю неожиданно разгоревшимся отцовским чувствам, на лбу появлялась испарина, а зубы начинало ломить, словно я грыз кусок льда.

Потом я узнал историю моей несчастной матери, и вопросы крови снова стали занимать меня. Сомнительное происхождение обернулось мезальянсом абсурдным, но уже не скучным, как я полагал вначале. Ведьма из величайшего магического рода и грязный маггл. Одурманенный приворотным зельем добропорядочный сквайр и дочь сумасшедшего бродяги. С годами я всё меньше боялся, что отец объявится сам, но всё больше опасался того, что моим появлением на свет заинтересуется кто-то ещё. Мой авторитет у слизеринцев, имя, звучащее как собачья кличка, и шлейф сомнительных историй, неизменно оканчивающихся двусмысленным вердиктом «не доказано», располагали к тому, что какая-нибудь хлопотливая матушка наймёт магодетектива. И вытащит на свет моего треклятого родителя: «Я же говорила!».

Разыскать его не составит труда: я ношу его имя и его лицо. За полбутылки джина Коулиха выболтает всё, что ей известно о «бледной косоглазой дурнушке, такой оборванной, что глядеть страшно», которая произвела меня на свет чуть ли не на ступеньках сиротского приюта. Незаметно где-то на периферии сознания зрело желание избавиться от всех оставшихся Реддлей и Гаунтов заодно. В конце концов, они ничуть не беспокоились о моей жизни, с чего мне относиться с большим почтением к их собственным?

Рождественские каникулы я, как считалось, провел в замке, где у меня, школьного префекта, была отдельная спальня и негласная договоренность с деканом, что я обеспечиваю Слизерину все мыслимые награды, ему самому — угощение, а он не суётся ни в мои дела, ни в то, КАК ИМЕННО мне всё это удаётся. Учитывая, что год назад к находящемуся в полном распоряжении лучшего студента хроновороту прибавилась лицензия на аппарирование, это означало безграничную свободу. Я перемещался по дымолётной сети в дом кого-нибудь из факультетских приятелей (их камины, несмотря на войну, всегда были открыты для меня) и отправлялся в путешествие. В это же самое время ещё один я читал книжку в слизеринской гостиной или болтался по школе в компании жизнерадостных бездельников, считавших себя моими друзьями. В канун Нового года я заглянул в нашу богадельню: мне исполнялось восемнадцать, и британская корона полагала, что её обязательства передо мной исполнены. Коулиха подготовила какие-то бумаги, которые я подписал не глядя (одна, кажется, была о том, что я отказываюсь от бредового предложения поступить на военную службу), а потом вдруг сказала:

— Тебя ждёт посетитель.

Поймав мой вопросительный взгляд, она, икнув, добавила:

— Детектив Спикернелл. Что ещё ты натворил?

Этого только не хватало.

— Ничего, мэм, — я отодвинул бумаги, изобразив на лице оскорблённое благочестие. — Я лучший студент и префект школы, спросите у профессора Дамблдора, если не верите, — я пожал плечами, соображая, как, во имя Мерлина, кто-то из ограбленных мною магглов ухитрился пробиться через рассеивающие внимание чары и запомнить моё лицо? Как меня могли разыскать, если я очень редко промышлял в Лондоне? Пока я прикидывал, каковы мои шансы найти паршивца и стереть ему память раньше, чем эта история дойдёт до Дамблдора, дверь открылась, и вошёл «детектив Спикернелл». Невысокий и обрюзгший, с грустными слезящимися глазами и неопрятными бакенбардами на обвислых щеках, он был похож на старого бульдога. В руках он крутил изрядно залоснившийся котелок. Я пожалел, что забыл снять дорогие часы, принадлежавшие раньше какому-то магглу. Впрочем, кажется, я украл их в Цюрихе.

— Миссис Коул, прошу прощения… — сипло начал он.

— Ничего, мистер Спикернелл. Но всё же мне хотелось бы знать, что он натворил?

— Уверяю вас, ничего, — ответил визитёр слишком поспешно для полицейского. Услышав это, я удивился больше Коулихи, которая, смерив меня неизменно-подозрительным взглядом, удалилась с деланной поспешностью.

— Здравствуй, сынок. Ты Том Реддль? — он подошёл ближе, обдав меня запахом лука и застарелого перегара.

— Здравствуйте. Да, это моё имя, — я уже терпеть не мог этого маггла.

Он оказался частным детективом, специалистом по супружеским изменам и незаконнорожденным детям. Несколько месяцев назад этот гений сыска взялся навести справки о родственниках воспитанников приюта. Он только что рассказал этой крашеной девке, Лиззи Маршалл, что она незаконная дочь какого-то виконта. Виконтесса за пять шиллингов. Умора. Ещё он нашёл мистера Реддля — богатого сквайра из какой-то дыры Малый Висельтон в ***ширском графстве. Спикернелл прищурил влажные глаза и сверился с какой-то зашмыганной бумажкой.

— Ну и что? — я уже начал злиться всерьёз. Паршивый маггл лезет в мои дела, а я даже не могу поставить его на место. — Какое мне дело, кто он и живёт в Малом Висельтоне или на Жабьих Выселках?

— Подожди, сынок, не горячись, послушай старика. Твой папаша, конечно, мерзавец каких мало — бросить беременную жену без гроша в кармане. Но ты можешь потребовать компенсации. Они с твоей мамкой женаты были, не отвертится. Да если бы и захотел, вас только рядом поставить. Одно лицо! — детектив всплеснул руками и заискивающе, по-собачьи заглянул мне в глаза. Мразь.

— Какой ещё компенсации? — ровным голосом поинтересовался я, мечтая о круциатусе для него и аваде для папаши. — Мне от него ничего не надо.

— Как это какой?! — Спикернелл аж подпрыгнул. — А содержание за все эти годы? А сколько ещё можно взять за неразглашение, — он прищурился, даже не предполагая, какая ярость закипает во мне от каждого его слова. — И не забудь про обязательную долю. Ты богатый человек, сынок. Уж я тебе помогу вытрясти из паскудника всё сполна! Всего за десять процентов, — торопливо добавил он, хватая меня за руку.

— Послушайте, мне это не интересно, — превозмогая тошноту, я приблизился к нему и, глядя в упор, сконцентрировался и проник в алчно-алкогольное сознание. Без палочки мне удалось не так много: внушить, чтобы убирался и забыл о том, что был в Малом Висельтоне, и мельком увидеть его близорукими глазами дом на холме. Тот самый, которого у меня никогда не было. Дом Реддлей. Виски заныли от напряжения, и я прервал контакт. Спикернелл растерянно озирался и моргал, пытаясь вспомнить, что он здесь делает.

Я с удовольствием вытолкал бы его взашей, но ограничился приторно-вежливым:

— Вам пора идти, сэр.

Он закивал, схватил свой котелок и почти выкатился из моей бывшей комнаты в моём бывшем приюте. Мне хотелось проделать с Коулихой тот же фокус и заставить её забыть о детективе, но я не рискнул — старая кочерыжка всегда держала со мной ухо востро. Её не обманывали мои отличные оценки и внешний лоск: она проспиртованным нутром чуяла, что я хищник и я опасен.

На Диагон-Алеею я аппарировал с мыслью, что скоро придётся навестить родственничков. То, что удалось магглу, получится у любого волшебника. Но, поразмыслив трезво, я решил немного подождать: мои хоркруксовые изыскания подходили к концу, и мне показалось, что будет очень символично связать смерть отца и моё бессмертие. Да, я склонен к драматическим эффектам. Или у меня такая извращённая сентиментальность, замешанная на эдиповом комплексе.

В душном мареве летнего зноя ещё дрожало напряжение выпускных экзаменов. Я спасался от жары у Чёрного озера вместе с Ноттом и Флинтом и под трескучую болтовню их подружек готовился убить незнакомца из Малого Висельтона. Моего отца.

На самом деле сначала я навестил дядюшку Морфина, одного из самых невозможных придурков на свете. Вроде Хагрида, даже их смрадные берлоги похожи друг на друга. Они бы подружились: один разговаривает с пауками, другой со змеями. Мне даже обидно, что люди верят, будто мои виртуозные комбинации под силу таким недоумкам.

Больше всего дядюшка Морфин был похож на косоглазую обезьяну-переростка. Его лохмотья задубели от грязи, а на шее болталась полупридушенная змея. Её менее удачливая товарка грустно покачивалась, прибитая к двери.

— Грязный, грязный маггл, — противно закудахтал он, едва я переступил порог. На мгновение тяжёлая, кислая вонь просто оглушила меня, и родственничек, самодовольно склабясь, успел не только достать палочку, но и наставить её на меня. Но с почти неуследимой для глаз скоростью я наложил невербальные «экспеллиармус» и «акцио». Палочка выпорхнула из его немытой обезьяньей лапы и подлетела ко мне.

— Ты не маггл, — он издал знакомое свистящее шипение.

-А ты сообразителен для макаки, — я ответил ему тем же.

— Ты… — он не успел произнести свою очевидную догадку до того, как я наложил «Силенцио» и «Петрификус тотале», уже его собственной палочкой. Слова «сын Меропы» так и застряли у него в глотке.

Выгребная яма, которую мой дядюшка считал домом, поразила убогостью даже меня, выросшего в сиротском приюте. Уютно здесь было только паукам и тараканам. Я поискал глазами, куда бы присесть, но на рассохшееся кресло с засаленной обивкой и кучу серого, склизкого на вид тряпья в углу мой желудок отреагировал рвотным спазмом. С непривычки я не мог понять, куда смотрит мой косоглазый дядюшка, но чувствовал исходящие от него волны жгучего презрения. Этот урод, в чьём «доме» плесени было столько, словно он разводил её специально, считал меня ГРЯЗНЫМ. Вместе с начищенными до блеска новыми ботинками, накрахмаленной до хруста сорочкой и сияющим значком префекта на отутюженной мантии.

— Легилименс, — и в моё сознание ворвался такой всеобъемлющий поток брани, что я чуть не позавидовал дядиному красноречию, вернее, красномыслию. — Круцио.

Ни кричать, ни шевелиться он не мог. Только слёзы бежали из глаз, а на лбу выступила испарина. Я не разрывал ментального контакта, и почти чувствовал, как раскалённые лезвия боли разрезают каждый нерв его тела, как вместо крови бежит по сосудам кипящий яд. — Фините инкантатем. Он притих, трусливая душонка умоляла, чтобы я не мучил его больше. Не буду. Пока.

Я отправился в путешествие по закоулкам его отвратительных воспоминаний.

Уменьшенный вариант дядюшки, ещё без неряшливой щетины и спутанного колтуна на голове, носится по комнате и распевает:

— Сквиб, сквиб, ты мерзкий сквиб!

Бледная некрасивая девочка в застиранной почти до дыр одёжке тихо плачет в углу. А на лице выражение беспомощности столь полной, что трудно передать словами, точь-в-точь как у маленькой Эми Бенсон в пещере. Если бы у меня была совесть, сейчас она напомнила бы о себе.

Я узнал, что они никогда не учились в Хогварце:

— Мои дети не переступят порог школы, в которую принимают грязнокровок! — бушевал приземистый широкоплечий мужчина. Дедушка Марволо. Такой же гориллообразный и оборванный, как Морфин. Как жаль, что я не могу и тебе засвидетельствовать своё почтение. Сказал бы очень большое Круцио за моё второе имя, из-за которого в приюте до сих считают, что я потомок бродячих циркачей.

— Ты понимаешь, с кем разговариваешь?! — орал Марволо Гаунт, тыкая пальцем в лицо неизвестного собеседника. Сначала я решил, что дедуля хочет выколоть ему глаз, но потом понял, что всё это для того, чтобы посетитель не проглядел старинного перстня грубой работы с массивным чёрным камнем. — Это принадлежало Салазару Слизерину! Видишь герб?

Я узнал кольцо: сейчас оно красовалось на волосатой лапе Морфина.

Дядюшка уже нападал на моего отца и провёл три года в Азкабане. Его тюремные воспоминания состояли из мрачнейшего холода, голодного урчания в животе, сырости, гулких шагов в коридорах и тоски столь беспросветной, что будь я немного менее самоуверен, то, пожалуй, отказался бы от своего плана. Какая, право, дивная у меня семейка!

Я вдруг подумал, что стал бы делать, окажись моя бедная мать жива. Я купил бы для неё уютный домик в каком-нибудь глухом местечке, наполнил банковскую ячейку золотом, нашёл услужливого эльфа и никогда, никогда, никогда не встречался бы с нею. С этой мыслью я оставил обездвиженного Морфина наедине со страхом, что я не вернусь, а его сожрут собственные тараканы, и аппарировал на залитое солнцем крыльцо дома на холме. От ухоженного особняка, построенного и обставленного по высоким меркам старомодной роскоши, веяло провинциальной благопристойностью.

Они ужинали. Моя зрелая копия с пунктиром седины на висках, напудренная сухопарая леди с впалыми щеками и самый-старший-Реддль: надменный джентльмен с тусклым взглядом, подъеденная молью тень викторианской эпохи. Три пары глаз глядели на меня с сердитым изумлением. Моя несостоявшаяся семья. Мы никогда не виделись, но были смутно знакомы друг другу, как персонажи часто повторяющегося сна.

— Кто вы? — старикан, наконец, справился с оцепенением от моего беззвучного появления прямо в их чистенькой столовой. — Что вам нужно?

— Том Реддль, — честно ответил  я. Папаша подпрыгнул, как будто его вытянули кнутом. В глазах старомодного джентльмена промелькнул страх, а пожилая леди, похоже, упала в обморок.

— Сидеть, — рыкнул я, наставив на родителя палочку, и он послушно опустился на стул. — Ну, здравствуй, папа.

— Боже милосердный… Ты… Ты… — у него не было слов. Он изо всех сил отказывался признать, что я существую. И что я пришёл требовать ответа за мою несчастную мать.

— Я твой сын. Том Марволо Реддль, — с нажимом повторил  я. — Ты помнишь Меропу Гаунт?

Он помнил.

— Послушай, — начал он, мучительно подбирая слова. — Я… Твоя мать… Я понимаю твою обиду, ты считаешь, что я бросил тебя. Не знаю, готов ли ты поверить, но…

Готов ли я поверить?

— Ты о приворотном зелье? — я улыбнулся краешком рта и превратил тарелку с бифштексом в жирную змею. — О да. Моя мать была ведьмой. И меня это устраивает.

Папаша был удивлён, но не шокирован, как магглы, столкнувшиеся с волшебством впервые.

— Эта ужасная женщина, — веско начал старик Реддль, но я припечатал его поганый рот заклятием молчания.

— Она умерла. Ты уничтожил её и даже не заметил. Ты ведь знал, что она беременна, правда?

Ответ вспыхнул в глазах раньше, чем он успел что-то сказать.

— Я не поверил ей. Она всё время обманывала меня, опаивала этим дурманом. Я совсем потерял голову, а когда пришёл в себя… А ведь у меня была невеста! Бедняжка Оливия. Послушай, Том. Я понимаю, тебе пришлось нелегко, и ты вправе получить объяснения. Ты неглупый парень, хоть и такой же … необычный. Возможно, несмотря на то, что сейчас это кажется невероятным, мы со временем сможем если не подружиться, то хотя бы понять друг друга, — зачастил он, не сводя тревожного взгляда с моей палочки.

Напыщенный кретин. Охотники не дружат с дичью. Меня слишком больно предавали, чтобы я сам стал играть честно.

— Ты ни черта не понимаешь. Ты всеми силами отворачиваешься даже от того очевидного факта, что перед тобой сидит твой сын. В твоих куриных мозгах стучит только одна мысль: выиграть время и вызвать полицию, — я сделал паузу, глядя, как цепенеет подобие улыбки на его лице. — Не поможет. Твоя дружба нужна мне ещё меньше, чем твои деньги. Их у меня полно.

Интересно только, откуда я их взял?! Впрочем, неважно. Он должен понять, что я богат и успешен без его идиотской заботы. Чёрт, ведь это для него я оделся сегодня с такой вызывающей тщательностью. Я ровным счётом ничего не потерял, когда этот ублюдок отказался от меня, ещё не родившегося. Премудрая Моргана, я почти в это верю.

— Тогда чего ты хочешь? Зачем ты пришёл? Если хочешь мне отомстить, то это плохая идея. Мне придётся заявить в полицию, и вместо блестящего молодого джентльмена, которым ты мог бы стать, ты превратишься в уголовника. Поверь, тюрьма намного хуже сиротского приюта…

По моему приказу свернувшаяся клубочком на столе змея сделала стойку и высунула раздвоенный язык. Он отпрянул, и я почувствовал, как к сиреневой горечи примешивается запах нешуточного ужаса.

— Сосредоточься, Реддль, — мягко сказал  я. — И попытайся понять, что ты сейчас умрёшь. И не будет никакой полиции.

— Что?!

— Его честь Лорд Вольдеморт приговаривает трёх грязных магглов к смертной казни, — из моего горла вырвался ледяной смешок.

— Лорд чего? — папаша захлопал глазами. Он решил, что я сумасшедший. — Том… Это немыслимо, ты не можешь. Ты очень, очень пожалеешь, — его побелевшие губы дрожали.

Я не мог ему объяснить, мы говорили на разных языках. Он никогда не был Никем. Он всегда был Кем-то. Непоседливый и очаровательный малыш Томми, счастье матери и гордость отца. Томас В. Реддль, студент престижного колледжа. У него был белый дом на холме с подстриженными лужайками, шумные приятели и послушный жеребец в конюшне. А у меня не было ничего. Если бы ему хватило… Мужества, чести, любви, наконец, я вырос бы здесь. На полированном ореховом секретере стояли бы сейчас мои детские фотографии, а из меня получился бы отличный слепок отцовского тщеславия. За несколько секунд перед моим невидящим взглядом проплыли картины выдуманного псевдо-детства весёлого и счастливого Тома Реддля-младшего. Он жил среди ярких игрушек и смеющихся лиц. Ему нЕ за что не нужно было бороться, солнечный мир и так лежал у него под ногами, цветной и благоухающий. Но заласканный и капризный Том Реддль-младший был тут же оценен, взвешен и отвергнут холодным и рассудительным Лордом Вольдемортом. Из него получилось бы такое же убожество с желеобразными мозгами, как те трое, что сидели за столом. Я ни о чём не жалел. Слишком поздно.

Я смотрел на своё постаревшее, съёжившееся отражение, и где-то в слепой глубине подсознания зашевелилась нерешительность. Мне вдруг стало трудно дышать, словно из комнаты выкачали весь воздух.

— Я не желаю носить это имя. И не хочу иметь с тобой ничего общего, понятно! — выкрикнул я больше себе, чем ему. Мне никто не нужен! Его костлявая матушка приоткрыла глаза, но я тут же обездвижил её. Палочка Морфина вибрировала в моей дрожащей руке. Как ни старался, я не мог вызвать к этим магглам никакого недоброго чувства, кроме отвращения. Справедливость Лорда Вольдеморта, беспощадная, как лезвие опасной бритвы, требовала, чтобы я сейчас же убил их. Она была холодна, как заснеженные горные вершины, и сводилась к простой формуле: убитый виноват всегда. Он был слаб, позволил себя убить и наказан за это. Ты оставил меня умирать, но я выжил. Пришло время платить по счетам, так сопротивляйся, если можешь.

— Том, у тебя не получится. Я видел, что этой штукой, — он кивнул на палочку, — ты можешь проделывать очень забавные вещи. Ты мог бы стать великим иллюзионистом. Но убить…

Что? Лорд Вольдеморт — площадный фокусник?!

— Тебе интересно, как этим можно убить? — волна негодования затопила меня с головой. — Авада Кедавра!

Зелёная звезда вспыхнула на кончике палочки. В её луче неотвратимое сплелось с необратимым. Тело старика Реддля обмякло на стуле, как тряпичная кукла. У меня больше не было пути назад, сердце стучало везде одновременно, грозя разорвать грудную клетку и запрыгать по полу.

И тут его новоиспечённая вдова завопила, так надрывно и отчаянно, что у меня чуть нервы не полопались. Её боль и страх прорвались сквозь неподвижность наложенного мной заклятия. Такое иногда бывает.

— Авада Кедавра!

Миссис Реддль нелепо дёрнулась и повисла на стуле.

— Том, не надо, прости меня, нет!!! — отец сделал попытку подняться, и мне в память врезалась золотая цепочка часов поперёк бархатного жилета. Самый обыкновенный маггл.

— Авада Кедавра!

Я — убийца. Я убил их. Всех троих. Я ждал чего-то особенного, мне казалось, что в мире кончатся краски, звуки и запахи. Что я перестану их ощущать. Говорят, убийство раскалывает душу, но я не почувствовал ничего, кроме страха, что меня обнаружат, и странного удовлетворения. Ритуал я выполнял как во сне. Дядюшкино кольцо и обломок моей души, перемешанный с его смертью. Всё очень просто: я убил его, чтобы никто не убил меня. Это правильно. Это справедливо. Я сильнее. Эта мысль наполнила меня странной решимостью: ради своих целей Лорд Вольдеморт не остановится ни перед чем, самым ужасным, самым подлым, самым… Я прошёлся по столовой, которая внезапно показалась мне тесной и душной, достал из ИХ бара бутылку бренди и сделал большой глоток. Жгучая горечь пролилась в горло, и мне стало легче дышать. Я должен вернуться в Хогварц. Нет, сначала зайти к Морфину и убедить его, что это он их убил. Его палочкой. У меня завтра выпускной бал, и я только что сдал последний экзамен на бессмертие. Мои мысли сплелись в бессмысленный клубок. Я их убил. Я — убийца. Слишком поздно, чтобы жалеть.