Слишком поздно

Глава 3

— Профессор Дамблдор просил тебя зайти, — сообщил мне на бегу какой-то гриффиндорский третьекурсник.

Значит, тела нашли. Это единственное, о чём я мог думать, меряя шагами бесконечные переходы и лестничные марши. Я нащупал в кармане кольцо Морфина и, напустив на себя спокойную уверенность, постучал в кабинет декана Гриффиндора.

— Можно войти, сэр?

— Да, здравствуй, Том, заходи, — начал рыжебородый колдун в мантии игриво-бирюзового цвета. Я хотел сказать, мой персональный рыжебородый кошмар. Его кабинет, как обычно, был наполнен множеством таинственных звуков и запахов. Неизвестные приборы и механизмы пыхтели, вращались и плевались разноцветным паром.

— Доброе утро, профессор. Вы меня искали?

— Да. Присаживайся, будешь чай?

Не дожидаясь ответа, он дотронулся палочкой до стола, и на полированной глади появилась изящная чашка с голубым ободком.

— Нет, спасибо. Я предпочитаю кофе, — я наколдовал собственную чашку. — Не хочу показаться невежливым, сэр, но я префект, а сегодня выпускной бал, и у меня столько обязанностей…

— Конечно, — голубые глаза хитро сверкнули. — Но в крайнем случае ты можешь воспользоваться хроноворотом. Ты ведь ещё не сдал его, верно? Думаю, профессор Слагхорн не стал бы возражать. Уверяю, если мы и задержимся после полудня, то очень ненадолго.

Ублюдок. Его обычная тактика — с первых минут ткнуть меня носом в то, что он видит меня насквозь. Интересно, какая из картин проболталась? Ладно, подождём — признаться в нарушении правил пользования хроноворотом я всегда успею.

Я молча прихлёбывал кофе, горячий и горький, не выказывая никакого интереса к тому, зачем же он меня позвал, и обдумывал, какими домыслами обставила моё странное поведение в Большом зале эта шотландская ябеда. Со стороны мы, наверное, были похожи на двух скорпионов, готовящихся к атаке.

— Ты уверен, что ничего не хочешь сказать мне?

Началось.

— Я хотел бы извиниться, сэр. Правда, это больше касается Минервы МакГонагалл и, пожалуй, профессора Слагхорна, но всё же. Вчера вечером… — я сделал тщательно отмеренную паузу и стыдливо опустил глаза, — я был немного не в себе, если можно так сказать. Я понимаю, что мой поступок недопустим для студента и в особенности префекта. Мне нечего сказать в своё оправдание.

За полукружиями очков метнулась тень разочарования. Интересно, ему было нужно моё запирательство или драная кошка действительно не успела проболтаться?

— Так уж и нечего? — он неожиданно по-дружески подмигнул мне. — Если хочешь знать, когда я сам сдал ТРИТОНы… — полоумный профессор трансфигурации пустился в воспоминания столетней давности о своих шалостях. А я сидел, обмирая от страха, изо всех сил старался улыбаться в нужных местах, и искал в его побасёнках скрытый смысл. Как обычно, безуспешно.

— Кроме того, не попасться едва ли не важнее, чем не нарушить правила. Ты ведь так считаешь? — вдруг спросил он. — А мы вчера вечером играли в кегли, — закончил мой мучитель непринуждённым, почти светским тоном.

— Простите, сэр, но я не совсем понимаю, о чём вы говорите.

— Всего лишь о том, что всегда лучше простить виноватого, чем наказать невиновного. Ты согласен?

Я лихорадочно соображал, имеет он в виду Хагрида или Морфина. Или обоих сразу. В этом проклятом кабинете хладнокровный и самоуверенный Лорд Вольдеморт испарялся, уступая место одиннадцатилетнему мальчишке, дрожащему у пылающего шкафа в сиротском приюте.

— Я думаю, что стоит принять все меры, чтобы изобличить и наказать виновного.

Принципиальнейший Том Реддль.

— Изобличить и наказать, — задумчиво повторил Дамблдор и сделал глоток душистого чая. — Иногда простить и дать шанс гораздо действеннее. Жестокость, возведённая в принцип, всегда оборачивается против того, кто ей следует.

— Наказывать одних и прощать других? Это будет несправедливо. Как выбрать?

Сколько бы я ни пытался его понять, Дамблдору каждый раз удавалось обвести меня вокруг пальца. В такие минуты я ненавидел его особенно сильно. Куда он клонит? Что, если я признаюсь, мне простят три убийства? Что он отмажет меня от дементоров, если я обольюсь покаянными слезами и принесу клятву верности? Бред.

— А это должно подсказать сердце, Том, — он пригладил бороду. — Скажи, ты хотел бы встретиться со своей семьёй?

Дешёвая подначка. Неужели он действительно ждёт, что я изумлённо воскликну: «Они же умерли?!»

— Нет, сэр. Теперь уже нет.

— Теперь?

— Да. Раньше, давно, ещё до Хогварца, я часто думал о том, как найду своего отца. Вернее, он найдёт меня. Но у него были дела поважнее, а сейчас… Сейчас нам нечего сказать друг другу.

— Ты не можешь простить, что он отказался от тебя?

Ах, какой у него при этом был мудрый и понимающий взгляд! Если бы это говорил не Дамблдор, я мог бы и растрогаться.

— Не знаю, сэр. Я всю жизнь прожил без родителей, и уже поздно что-то менять. Кроме того, он маггл, у него своя жизнь, и я не представляю, что у нас может быть общего. Да, порядочный человек так не поступил бы, но его поздно перевоспитывать.

— Поставь себя на его место. Не так легко смириться с, прости, нежеланным ребёнком от женщины, которая поработила твою волю. Нужно время и благородное сердце, чтобы принять всё, как есть. И открыть душу для родного человека.

Лорд Мерлин и леди Моргана! Этот старый маразматик вообще соображает, что несёт?! Я должен кинуться в объятия магглу, который восемнадцать лет уповал на то, что я не родился или умер где-нибудь от голода и холода?! Право, василиска я расцелую гораздо охотнее. Он хотя бы честное чудовище.

— Простите, сэр, но я не вижу в этом смысла.

— Смысла? Ты не видишь смысла в том, чтобы иметь семью?

Он презирал меня. Со всем дружелюбием, на какое только был способен.

— Я не думаю, что его невольное участие в моём появлении на свет делает нас близкими людьми. А если, по-вашему, иметь семью так важно, то почему никто и никогда не слышал о миссис Дамблдор? Когда вы в последний раз разговаривали со своим братом, профессор?

Кажется, удар попал в цель. Его липовая сердечность дрогнула. Под маской обычной безмятежности показалась усталость и, будь я проклят, сожаление.

— Пожалуй, я действительно не вправе давать тебе советы. Ты ведь это хочешь сказать?

Верно. А ещё то, что я сыт по горло этим фарсовым чаепитием. Что, если он подозревает меня, то хватит играть в кошки-мышки.

— Я хочу сказать, что это моё дело и я не желаю его видеть. Жили мы друг без друга восемнадцать лет и дальше проживём.

И тут до меня дошло, как бездарно я попался. Сам подтвердил это аккуратно вплетённое в доброжелательный вздор «нежеланный ребёнок… женщины, поработившей сознание… „. Я знал слишком много для человека, которому наплевать. У меня был мотив. Руки невыносимо чесались расквасить его крючковатый нос, но я мог только беззвучно скрежетать зубами.

— Я понимаю. Но мне хочется надеяться, Том, что ты изменишь своё мнение. Или хотя бы пожалеешь о нём, когда уже ничего нельзя будет исправить.

— Что вы имеете в виду?

— Лишь то, что время уходит. И самые простые вещи могут совсем скоро оказаться недостижимыми.

— И все мы смертны?

Я не должен избегать столь очевидных намёков. Не должен. Он догадается. Вернее, он давно догадался.

— Не только. Смерть — далеко не самое худшее.

— Да? А что может быть хуже смерти, профессор?

— Боюсь, что я не смогу тебе этого объяснить. Можно получить высший балл за ТРИТОН, но так и не понять, что жить среди страха и ненависти много хуже, чем умереть. Что для мудрого человека смерть всего лишь переход в новое состояние, и встретить её нужно с лёгким сердцем.

— Послушайте, если я умру, у меня уже не будет никакой жизни. Даже самой ужасной и бессмысленной. Я предпочитаю жить. Пока я жив — есть шанс что-то изменить. Чего-то добиться.

— Любой ценой? — голос Дамблдора вдруг утратил всякое подобие мягкости.

— Которую сочту разумной.

— И насколько далеко ты готов зайти? — расплывчатое выражение радушия окончательно растаяло за стеклами-полумесяцами.

Я опять оказался в заботливо расставленной ловушке. Он прекрасно знал, как далеко я готов зайти. Как далеко я уже зашёл. Будь он проклят вместе с его проницательностью и душеспасительными бреднями. Поздно. Спасать уже нечего.

Я молчал, нацепив маску вежливого, но отстранённого внимания. Меня это не касается.

— Я всего лишь отказался от встречи с отцом, который никогда не интересовался мной. Это что, преступление?

— Отказался? Что ты хочешь этим сказать?

— На рождественские каникулы я был в приюте и встречался с одним детективом… Спин… Спик… — начал я, тщательно полируя ничего не значащие округлые фразы. Он, без сомнения, уже знает о детективе, и надо быть осторожнее.

— И что же? — Дамблдор так и не подсказал мне фамилию Спикернелла, но по какому-то неуловимому движению мышц или даже колыханию воздуха я понял, что не ошибся относительно того, что он знает про детектива.

— Он сказал, что нашёл моего отца, и предложил мне потребовать от него денег. Я отказался. Вот и всё.

— Ты отказался весьма необычным способом.

— Не понимаю, о чём вы, — я сердито передёрнул плечами, как человек, чьей откровенностью пренебрегли. — В нашем приюте зафиксировали неправомочное волшебство?

Дамблдор покачал головой:

— Мы оба хорошо знаем, Том, что даже в одиннадцать лет у тебя неплохо получалось манипулировать сознанием. Особенно людей недалёких, — это прозвучало слишком многозначительно. Морфин? Не может быть. Блефуете, профессор.

— Он действительно показался мне недалёким, а кроме того, бесчестным и жадным. И мне бы очень не хотелось, чтобы даже в мире магглов перетряхивали грязное бельё моих родителей. Но я ничего не делал.

Я пользовался этой фразой так часто, что впору брать её девизом моего детства и юности.

Дамблдор не сводил с меня сверлящего, пристального взгляда:

— А если бы ты узнал, что твой отец умер?

— Это не стало бы для меня ударом, если честно. Невозможно потерять того, кого никогда не знал. Мне было бы жаль его, как любого человека. Но что вы хотите этим сказать?

— То, что сказал. Вчера вечером Тома Реддля-старшего нашли мёртвым в его собственном доме. И его родителей — твоих бабушку и дедушку, — веско произнёс он.

Я красноречиво опустил глаза, словно мне нужно было пережить это известие в одиночестве. Растерянный, печальный и притихший Том Реддль.

— Не думаю, что этот тип — Спикернелл — способен на такое, — наконец ответил я, как будто сглатывая несуществующую горечь. — Да и зачем ему это, ведь мертвых нельзя шантажировать. Или он их ограбил? — я нанизывал одну нелепую догадку на другую. — И вообще, если кто-то должен был сообщить мне об этом, то почему вы, а не профессор Слагхорн и не директор Диппет?

— Потому что я только что вернулся из аврората, — забавный, безобидный старикан исчез без следа. Победитель Гриндельвальда, грозный и могущественный, излучал невиданную, властную силу, о которой я все эти годы лишь подозревал.

— Аврората? — у меня перехватило дыхание. — Разве дело расследует не маггловская полиция? Это сделал колдун?

— Без сомнения. Авроры обнаружили орудие убийства.

Он не сдвинулся с места, но мне казалось, будто надо мной нависла грозовая туча.

— А убийца? Его поймали?

— Кое-кто уже сознался, — он сказал это таким тоном, что я понял: логичнейший профессор Дамблдор ни на минуту не поверил, что этот кое-кто действительно виновен.

— И кто же?

— Морфин Гаунт. Он жил в той же деревне.

— Но что они ему сделали?! — я вложил в изумление всю свою фальшивую искренность, уповая на музу лжецов.

- В том-то и дело, что Морфин уже попадал в Азкабан за нападение на твоего отца. Поэтому его признания и освидетельствования палочки будет вполне достаточно для обвинительного приговора. Но кое-что не даёт мне покоя. Во-первых, садовник Реддлей видел на крыльце мальчика-подростка. Морфин, конечно, не старый человек, но уж подростком его никак не назовешь.

Мне в живот как будто влепилось что-то очень тяжёлое, и стало нечем дышать. Внутри всё оборвалось: я раскрыт. Садовник опознает меня. Я сгнию в Азкабане из-за поганого маггла и собственной глупости. Несколько бесконечных секунд я ощущал, что говорить больше не в состоянии, пока, наконец, не сообразил, что видеть меня могли только со спины и издалека.

— Оборотное зелье?

Должен же я был сказать хоть что-нибудь.

— Не исключено. Но зачем Морфину пользоваться оборотным зельем, если он так легко и охотно признался? Дознаватель сказала, что он практически гордится своим поступком. Во-вторых, палочка Морфина. Довольно интересный набор заклинаний, особенно последнее. Очень сложная комбинация для модификации памяти. Как ты думаешь, что это могло бы значить?

— Ну, я, пожалуй, предположил бы, что он модифицировал память этого маггла, садовника, и заставил его поверить в то, что тот видел какого-то паренька.

Интересно, чувствует ли он, как плотно сжаты в замок мои руки под столом?

— И опять я согласился бы с тобой, если бы Морфин отрицал свою вину. Но он рассказал всё в мельчайших подробностях, как только появились авроры. Кроме того, я убеждён, что ему не под силу такие штуки. Он никогда не учился магии.

Он неторопливо, изящно и непринуждённо загонял меня в угол. Я никогда ещё не ненавидел его так сильно.

— А Непростительное проклятие ему под силу?

— Не уверен. Но, естественно, никто не будет проверять. А что ты делал вчера вечером?

— Вы подозреваете меня, профессор?! — разъярённо выплюнул я, даже не пытаясь сдержать вспышку неприязни.

— По крайней мере, тебе точно под силу непростительные проклятия.

Вот оно. Леденящее ощущение непредсказуемой опасности обрело форму. Он обвинял меня в убийстве.

Я замер, считая, сколько раз качнётся серебряный маятник какого-то странного сияющего хронометра, и свыкаясь с чувством, что он только что переступил невидимую грань, отделявшую ненавистного учителя от смертельного врага. Он объявил мне войну. Холодная, спокойная ярость Лорда Вольдеморта вытеснила страх разоблачения. Я впился взглядом в мерно покачивающийся витой отрезок белого металла, чья вина состояла лишь в том, что он принадлежал Дамблдору. Моя ненависть сузилась до невидимого острия. Маятник неуверенно дёрнулся и замер. В механических внутренностях хронометра полопались пружины, а у меня в голове всё вдруг встало на место. Лорд Вольдеморт принял вызов. Я был собран и решителен, как никогда.

— Вам не кажется, что это уже слишком? Послушайте, мне не интересно, кого там видел какой-то садовник и видел ли вообще. Может, у Реддлей есть дальний родственник или к ним заходил коммивояжёр. Благодарю за чрезвычайно лестную оценку моих способностей, только я здесь ни при чём. Я был на Чёрном озере вместе с Ноттом и Флинтом. Ещё с нами были Лора Макнейр и Алиса Элдридж. Можете спросить у них.

“Можете спросить у них» я говорил почти так же часто, как «Я ничего не делал». До сих пор это помогало.

— О каком из Томов Реддлей ты говоришь? Сколько их было вчера вечером, вооруженных хроноворотом?

Мне захотелось заорать, что я не желал им смерти. Что он ничего не докажет. Но я молчал, глядя на своё отражение в полукруглой серебряной плоскости мёртвого хронометра. Оно было белым, словно из матового стекла.

— Хотите проверить мою палочку? — я, уже не скрывая отвращения к нему, почти бросил её на стол.

— Не думаю, что ты бы этого не предусмотрел, — просто сказал он, даже не взглянув на палочку.

— Послушайте, Дамблдор, — я намеренно не добавил «сэр» или «профессор». — Если у вас есть что-нибудь поубедительнее, чем желание упрятать меня в Азкабан, то сделайте официальное заявление. И если меня не признают виновным в убийстве, вы ответите за оговор. Я страшно раскаиваюсь, что когда-то в детстве украл губную гармошку, но это не повод всю жизнь оскорблять меня как вздумается. Всего доброго, — я поднялся так резко, что стол пошатнулся и чашки грустно задребезжали. Он больше не сможет мне помешать, будь он хоть трижды победитель Гриндельвальда. Хронометр остановился. Слишком поздно.

— До свидания, Том, — Дамблдор разочарованно покачал головой. В его голосе не было ни злости, ни раздражения. Только грусть и жалость. Внезапно он показался мне очень старым, почти дряхлым. Морщины особенно резко обозначились на лице декана Гриффиндора. Моего бывшего профессора трансфигурации.

Часы показывали без двадцати минут полдень. Он, как всегда, раскрыл меня играючи, но ничего не мог сделать. Наша очередная ничья. Моё привычное «не доказано».