Старость

Никогда бы не подумала, что проживу столько. Расскажи мне кто-нибудь об этом на заре розовой юности, рассмеялась бы в лицо. Ещё бы: жить быстро, умереть молодым — это про таких, как я. Мы зрим в старости врага, но мало кто доживает до моих лет, чтобы получить шанс пересмотреть свои взгляды. Мало? Да только я одна…

Груз прожитых лет… Начинаю понимать, что это не метафора… Каждый день, словно новая зима, наметает свои сугробы поверх прежних. Этот снег не тает. Он холодными белыми хлопьями ложится на воспоминания, делая их прозрачными и ломкими, словно льдинки, зарывая глубоко-глубоко — не достать. Этот снег — слёзы небытия. Я не живу. Всё, что у меня есть — это память. Но и память похоронена под безбрежным морем снега. Мне холодно.

Холод и сладкий карамельный запах пыли. Эта комната, как колумбарий. Упорядоченный хаос вещей. Безделушки, сувениры, подаренные неведомо когда неведомо кому неведомо кем. На покосившейся полочке — фарфоровые слоники. Двух не хватает.

На всём печать заброшенности и упадка. Старость везде. Пыль сединой покрывает забытые вещи, пыль в воздухе, пыль в моих жилах. Нет, даже не течёт. Лежит.

Я ощущаю себя не просто старой — неимоверно, бесконечно старой. Самой старой. Старше космоса и египетских пирамид, старше скрипучего рассохшегося кресла-качалки, старше портрета на облупленной стене, тёмного от потёков лет; старше самого времени…

Иногда я напоминаю себе, что была когда-то розовой и юной, душа моя страдала и пела, тянулась лепестками к свету… Но сама уже не верю в это. Теперь я высохшая уродливая старуха; давно канули в Лету те времена, когда на мне задерживали восхищённые взгляды… Сейчас меня или не замечают, или недоумённо морщатся: что здесь делают эти мощи? Но я и не думаю обижаться, нет. Я давно уже вышла из возраста, когда подобному ещё придают значение. Моё самолюбие увяло вместе с красотой.

Никогда бы не подумал, что ей уже столько лет. Семьдесят — так говорят документы. Но я не верю. Да и кто бы поверил, видя её: весёлую, шумную, добродушную, трогательно-хлопотливую… Так и осталась девчонкой: каждого готова понять, пожалеть, для каждого найдётся тепло. А морщинки ей только идут. Они, как тоненькие лучики, тянутся от уголков глаз. Глаза-солнышки. Как же люблю я её, мою ненаглядную. И с каждым годом сильнее и глубже, словно врастаю душой…

Вот сидит она за вязаньем в своей уютной комнатке. Ловкие пальцы командуют послушными спицами, прадедушкин портрет сквозь дрёму любуется ею, улыбаясь в пушистые усы. Даже фарфоровые слоники, кажется, поводят головами в такт движениям её плетёного кресла-качалки. Я помню: этих слоников мы купили на Диагон-аллее в первую годовщину нашей свадьбы. Я ещё пошутил тогда, что у нас будет столько же детей. Семь. Забавно, но так и получилось. Двух слоников не хватает — утащили внуки. Пойду-ка я, раз уж вспомнил, выкрашу качели, чтобы успели высохнуть до прихода шалунов… Только сперва…

— Ты краснеешь? Артур, иногда мне кажется, что тебе только восемнадцать!

— Молли, тебе так идёт улыбка… Улыбайся всегда и никогда не сердись на меня больше…

— Да я и забыла уже, что сердилась. Прости. Но меня тоже можно понять: кто знал, что тебе придёт в голову поджаривать тосты в этом, как его… магловском…

— …Тостере.

— Да, тостере! Ты чуть всю кухню нам не спалил!

— Ну, Молли, дорогая, не сердись…

— Артур, какой же ты ребёнок! Я не сержусь. Неужто не понятно: я перепугалась за тебя и малышей!

— Молли… — мой голос прерывается, я прячу глаза и достаю из-за спины розу. Яркий и нежный трепетный розовый бутон на длинном колючем стебле.

— Артур! — она заливается краской, как первокурсница, роняет вязание в кресло — несколько петель соскальзывают со спиц, и неловко поднимается мне навстречу. Тёплые пальцы бережно касаются моих висков. И сердце щемит, как в первый раз, а, может, ещё острей.

— Смотри, как жалко: та роза, что ты подарил позавчера, уже увяла…

— Ну и пусть. Наверное, она сразу родилась старой.

Никогда бы не подумала, что проживу столько. И никогда бы не подумала, что всё кончится так. Из-за спины потупившего глаза мужчины, словно новорожденная богиня, сверкая алмазами на розовом атласе лепестков, появится моя преемница: свежая, сияющая, ошеломительно прекрасная. Почти такая же прекрасная, как юная улыбка на лице рыжеволосой седеющей женщины.

Сейчас меня вынут из вазы и опустят в ведро, к картофельным очисткам, яичной скорлупе и кожуре мандаринов. Ну и пусть. Наверное, я сразу родилась старой.