Первое слово

Это началось до смешного обыденно. После я не могла припомнить не только числа, но даже месяца. Мы с дочкой пришли в небольшой парк, куда выбирались не часто, но достаточно регулярно. На скамейке против входа сидел незнакомый мужчина крайне угрюмого вида, его хмурая физиономия недвусмысленно предупреждала: держитесь подальше. Но всё же незнакомец не соответствовал моим представлениям о маньяке, поэтому я безбоязненно подкатила коляску и села рядом. Мне почему-то казалось, что мужчина сразу же встанет и уйдёт, но он не пошевелился, по-прежнему молча рассматривая конфетную обёртку, придавленную носком узкого чёрного ботинка. Я искоса, осторожно принялась разглядывать незнакомца: чёрный костюм, серая рубашка с мятым воротничком, крупный загнутый книзу нос, бледная нездоровая кожа. Чёрные волосы, несмотря на густоту, не добавляли шарма: причёска выглядела неопрятно, словно голову давно не мыли, а с того дня, когда мужчина последний раз посещал парикмахерскую, прошло не меньше года. Словом, незнакомец совсем не производил впечатления красавца, скорее, наоборот. И, несмотря на контраст между бледным лицом и угольными волосами, казался немного тусклым, словно был не живым человеком, а чьим-то отражением в старом, покрытым патиной зеркале. Моё шустрое воображение тут же нарисовало картину: тёмная с высокими потолками комната, горбоносый мужчина, бессильно застывший в старом кресле, напротив узкое старинное зеркало в массивной деревянной раме… А в зеркале пусто. Нет в нём ни комнаты, ни кресла, ни мужчины, только бездонная тьма, затягивающая и властная … Я вздрогнула: наваждение было слишком живым. И тут же незнакомец резко повернулся и посмотрел на меня. Я надеялась, что ничем не выдала своего ужаса: что зрачки не расширились внезапно, а дрожь в похолодевших пальцах осталась незаметна: глаза незнакомца были точь-в-точь как та зазеркальная тьма.

Мужчина окинул меня равнодушным взглядом и снова углубился в созерцание собственных ботинок. Мне стало стыдно своей минутной слабости. Обычный человек на лавочке, усталый и уже не очень молодой. Возможно, клерк, решивший в обеденный перерыв подышать свежим воздухом. Желая скорее позабыть нелепый испуг, я решила разговорить незнакомца, хотя бы перекинуться парой слов о погоде. Но у меня не получилось даже раскрыть рта. А вот это было уже не просто смешно, это было дико. Я достаточно общительна, без труда нахожу общую тему с любым собеседником. Так почему же рядом с этим тусклым типом не могу вымолвить ни слова?!

Наверное, эмоции отразились на моём лице: мужчина медленно повернул крючковатый нос, бесстыдно посмотрел мне прямо в глаза, выразительно повёл бровью и фыркнул. Это фырканье прозвучало как оскорбление. Мне нужно было встать, взять коляску и уйти прочь из этого парка, чтобы никогда больше не возвращаться. Или не обращать внимание на очередного уличного психа, незнакомого с приличиями и привыкшего самоутверждаться за счёт других. Или самой фыркнуть в ответ. А ещё лучше рассмеяться или просто улыбнуться, поставив незнакомца в тупик. Но я сделала самое глупое: уставилась на незнакомца, растерянно махая ресницами, чувствуя, как приливает к лицу кровь, и предательски начинает дрожать подбородок.

Но мужчину я уже больше не интересовала: незнакомец закрыл глаза и откинулся на спинку скамейки. На тонких губах всё ещё блуждала тень презрительной ухмылки.

Я разглядывала его лицо, думая, как пошла бы ему агония. Фантазия тут же нарисовала на горле затягивающуюся верёвку. Незнакомец захрипел, руки рванулись к удавке, выпученные глаза покраснели, покрывшись сетью мелких сосудов. Я великодушно убрала верёвку — всё-таки этот тип не сделал мне ничего плохого — и мужчина принялся растирать пальцами багровую полосу на бледной шее. Губы его дрожали.

Я очнулась, внезапно осознав, что уже несколько минут неотрывно пялюсь в лицо незнакомому мужчине, а это до ужаса неприлично. С усилием перевела взгляд на посапывающую в коляске дочку, но перед глазами всё ещё стояла странная садистская фантазия. Боясь, что сейчас покраснею, я искоса посмотрела на незнакомца. Тот больше не улыбался: мужчина выглядел невероятно усталым и измученным. Губы были изогнуты, но не в улыбке, как мне казалось минуту назад, а в гримасе боли; правая ладонь закрывала шею, а левая рука, лежащая на коленях, мелко дрожала. Незнакомец хрипло тяжело дышал.

Сначала был просто испуг: таким это всё казалось нереальным. Затем я решила, что у незнакомца случился сердечный приступ, и судорожно кинулась перетряхивать сумочку в поисках сотового. Конечно, приступ, случившийся на улице с совершенно незнакомым человеком, не смог бы настолько вывести меня из равновесия, но дело в том, что меня не покидала жуткая, леденящая уверенность, что в случившемся непонятным образом виновна именно я. Нащупав, наконец, проклятый телефон не в сумочке, где ему полагалось быть, а в кармане джинсов, я лихорадочно пыталась попасть по нужным кнопкам, как вдруг до меня дошло, что хрипы прекратились. Эта внезапная тишина заставила у меня внутри всё перевернуться. Боясь увидеть мёртвое посиневшее лицо, я медленно подняла глаза на незнакомца. Тот с беззаботным видом, вальяжно откинувшись на спинку скамейки, пялился на верхушки деревьев. Это было уже чересчур. Сотовый выпал из моих ослабевших пальцев, да и я сама только чудом не последовала за ним. Либо я схожу с ума, либо это произошло гораздо раньше, просто я этого не заметила. Носатый мерзко хмыкнул, словно прочитал мои мысли.

Ну всё, с меня, пожалуй, хватит. Ещё немного — и меня никакие светила британской психиатрии не вылечат. А если вспомнить, что денег на «светил» не было, нет и вряд ли будет… Короче, надо делать ноги.

Мы с коляской бодро прогромыхали к выходу. Моя бодрость, разумеется, была деланная. Да и коляска стучала по асфальту, скорей всего, не от радости, а оттого, что вот-вот собиралось отвалиться правое заднее колесо…

Надо ли говорить, что на следующий день чёрт снова приволок меня в тот же парк? Та самая скамейка пустовала, и я уж хотела было повернуть назад, а в дороге прочитать себе лекцию о вреде фантазий, но ноги мои сочли, что их хозяйка глупа настолько, что её мнения можно и не спрашивать. Поэтому я оглянуться не успела, как уже сидела на злосчастной скамейке. Дочка моя мирно посапывала, крепко сжав в крошечных пальчиках огромную розовую соску в виде клубники. Я загляделась на свою малютку, пуская розовые, как соска, слюни и мечтая, как моя хрюшка вырастет большой и нарожает мне таких же розовых карапузиков… И, разумеется, пропустила самое интересное. Когда я подняла глаза, оказалось, что вчерашний тип успел незаметно подкрасться и приземлиться на противоположном краю скамейки. Причём этот странный товарищ предпочёл сесть на самом краешке, так что левый борт его пиджака нырнул носом в мусорную урну. Можно было подумать, что носатому настолько неприятно моё соседство, что он скорее сядет в мусорницу, чем подвинется хоть на миллиметр в мою сторону. После вчерашнего, я могла бы его понять. Но кто, спрашивается, заставлял его вообще приходить и садиться на мою скамейку? Слава богу, она здесь не единственная. Да и в парк этого носатого никто не приглашал. Сидел бы дома.

Я окинула брюнета высокомерным взглядом — впрочем, высокомерные взгляды всегда были мои слабым местом: адресованные мне вызывают бурю негативных эмоций, а вот собственные, увы, так до сих пор и не начали получаться. Легко смирившись с неудачей, я вытащила из сумки книжку в мягкой бумажной обложке. Терпеть не могу женские романы. Но читаю. Почему? Сама не знаю. Видимо, я мазохистка. А, может, надеюсь разлядеть в очередной авторше новую Джейн Остен. Пока, правда, безуспешно. Открыв книгу на середине, — по мне, так не важно откуда начинать читать подобную белиберду, хоть справа налево и задом наперед, — я погрузилась в растиражированный бумажный мир очередной бульварной героини.

«…Её ресницы затрепетали. Он тихо положил руку ей на плечо и коснулся губами волос, вдыхая их запах…»

Я взвизгнула так, что задрожали стёкла в соседнем доме. Дочка, естественно, проснулась и поддержала меня заливистым воем. Чокнутый незнакомец заметно вздрогнул и чуть отпрянул, но руку с плеча не убрал. Я просто не находила слов. Поэтому молча сбросила его наглую лапу, схватила коляску с орущей наследницей и опрометью кинулась вон из парка.

Конечно, после того, как я убедилась, что таинственный незнакомец — комедиант, псих, да ещё и нахал в придачу, даже тени моей не должно было появиться в том злополучном парке. Но, убегая от носатого маньяка, я обронила на скамейке книжку. Не бог весть какая потеря, но мне ничего не хотелось спускать этому мерзкому носатому типу. Мне даже в голову не пришло, что, спустя сутки, книжка не обязательно будет лежать нетронутая там, где я её оставила. Впрочем, кому могло прийти в голову польститься на подобную дрянь? Разве что, такому извращенцу, как мой длинноносый!

Ну да! О чём я только думала? Господи, воистину велика твоя фантазия! Мне, грешной дуре, никогда не понять, для чего ты сотворил такую непроходимую тупицу, как я, и такого мерзкого извращенца, как мой патлатый теперь уже почти знакомец. Носатый сидел на той же скамейке, брюзгливо скривив тонкогубый рот, читал мою книжку и покачивал ногой закинутой на ногу.

Говорить с ним было ниже моего достоинства, да и носатый явно не дорос до такой чести, поэтому я просто выхватила книгу у него из рук, громко захлопнула и бросила в сумку. Выражение лица у меня при этом было, как у брошенной жены, наблюдающей агонию ею же отравленной соперницы. С эмоциями я как всегда переборщила. Книжка, пролетев мимо лениво разинутой пасти моей видавшей виды сумки, шмякнулась на асфальт. Носатый оказался быстрее меня. С улыбкой гадюки — да, если б гадюки улыбались, они делали бы это в точности как этот тип, и не иначе! — носатый мерзавец разгладил книгу на колене и, поглядев на меня недобрым прищуром, начал читать вслух: «…Её ресницы затрепетали. Он тихо положил руку ей на плечо и коснулся губами волос, вдыхая их запах…» Голос у носатого тоже был похож на гадючий, во всяком случае, услышав его в записи, я с лёгкостью бы поверила, что это шипит несчастная змейка, которой наступили на хвост.

«Ну и путь читает», — подумала я. Может, человек соскучился по печатному слову. А, может, готовится поступать в театральную школу, а тренироваться не перед кем. Да и вообще, народная мудрость утверждает, что на дураков не обижаются. Чем бы дитя не тешилось, лишь бы лапы не распускало. Хочет почитать — да ради бога. Не до ночи же он будет развлекаться.

Я опустилась на скамейку, естественно, помня о технике безопасности. Бахрома моей юбки нырнула в стоящую справа от лавочки урну, но даже это меня не смутило. Главное, подальше от носатого. Интересно, когда ему это шутовство надоест?

«…Он провёл языком по шее и медленно стал опускаться вниз, туда, где едва прикрытые прозрачной шелковой тканью…»

Встать и уйти? Честно говоря, это уже было. И не раз. У носатого будет тогда полное право считать меня лишённой воображения занудой. А уж что-что, но на фантазию я не жалуюсь. Да и от шипения его монотонного есть польза: доча убаюкалась, спит как сурок. Кстати, о фантазии: что-то мне больно натуралистично представляется этот «спускающийся вниз язык»…

…Мама моя… Это сейчас мне хорошо описывать происшедшее, сидя за столиком в уютном кафе. А тогда… Представьте мой шок, когда я почувствовала у себя на груди его мерзкий похотливый язык! Я даже понять ничего не успела: каким-то макаром блузка моя оказалась расстёгнута, а носатый уже не горбился на краю скамейки, полоща полу пиджака в урне, а жался ко мне, как телёнок к вымени. Лицо моё горело, я буквально чувствовала, какое оно красное и горячее. Я умирала от стыда и ярости… Я желала, чтобы он умер…

И он умер.

В трансе я схватилась за ручку коляски, как хватается за пучок травы висящий над пропастью человек. В ужасе оглядела пустой парк, ища помощи и одновременно боясь увидеть в чьих-то глазах приговор: «убийца»! Дочка проснулась и заплакала, тихо и жалобно. Привычным движением я стала качать коляску, успокаивая не столько её, сколько себя.

…Господи, только бы он ожил! Господи, прошу тебя, только бы он ожил!..

И он ожил.

Я знаю: то, что я делаю, называется месть. Когда я пишу, что у него жёлтые кривые зубы, зубы его и в самом деле становятся жёлтые и кривые. Когда я описываю его истерику, лицо носатого искажается яростью и бессилием, он топает ногами, кричит и брызгает слюной, как моя спятившая соседка, которую измученные родственники месяц назад упрятали в сумасшедший дом. И я знаю, что стоит мне снова вернуться в тот парк, как я снова увижу его. Носатый будет сидеть на той самой скамейке и исполнять мои тайные желания. Желания, которых я стыжусь. Желания, за которыми мне занятно подглядывать в закоулках собственной души, но в которых я никогда никому не признаюсь. Ладно бы он просто исполнял мои прихоти, это бы я ему простила, но он делает это против моей воли! Наверное, я и вправду — сумасшедшая, во всяком случае, отличить явь от фантазии уже не пытаюсь. Что произошло? У меня помешательство, я внушила себе, что некий человек существует по милости моего подсознания? Я выдумала носатого, создала силой воображения, и он ожил? Или, может, это он выдумал меня?

В конце концов, это неважно. Я торопливо скриплю ручкой по бумаге, заканчивая очередную главу, и знаю: что бы я ни написала, носатый меня послушается. На этот раз не моего подсознания, а именно меня. Я даже не сделала его главным героем. Ещё чего! Ему даже вторые роли не светят. Только третьи. Злой, мелочный и жалкий — именно то, что нужно. Даже не настоящий злодей, а так, мелкая сошка. И места ему уделю только чуть-чуть. И, разумеется, никто его любит.

…Боже! Какая я дура! Кому я мщу? Ведь это же плод МОЕГО воображения. Это Я его таким сотворила! Получается, сама себе и должна мстить! Какая же я мелочная! А ещё злая и жалкая…

…Пусть он будет шпионом Дамблдора. Пусть с риском для жизни помогает Добру.

Так я всю книгу испорчу. Был сволочью — стал героем? Пусть уж лучше останется сволочью. Или героем со сволочным характером? Или… Но всё это можно оставить на потом. Пусть читатель пока гадает. И я погадаю, мне тоже интересно: сделаю я носатого предателем или борцом за правду, убью или оставлю в живых? Про остальных мне неинтересно, про них я всё знаю заранее: ведь это же моя книга. И они ненастоящие. Они не ждут меня на той самой скамейке в том самом парке… А носатый ждёт. Потому что настоящий. И… потому что я этого хочу.

Бред! Бред! И ещё раз бред! Ничего этого не было! Была лишь глупая детская книжка про приключения мальчика-сироты, да моё помешательство. Мы всё время встречались в одном и том же парке, больше нигде. Но этого парка не существует, такого парка просто нет: там, где мне чудился вход в него, уже лет десять, как стоит супермаркет!

…Приснится же такое. В четыре утра я, мокрая и горящая, с трудом отлепив от тела одеяло, кубарем выкатилась из постели и принялась яростно швырять на пол содержимое книжных шкафов. Настойчивый стук привёл меня в чувство. Не хватало ещё, чтобы родная дочь сочла меня сумасшедшей. Пришлось объяснять через дверь, что в темноте якобы споткнулась о стул — показаться в таком виде дочери я бы не рискнула: по вискам струями стекает пот, лицо горит, так что страшно обжечь ладони, дыхание хриплое, как у спринтера-астматика. Дочка, слава богу, поверила. Прижавшись к двери, я слушала тихий звук её удаляющихся шагов. Моя малютка… Господи! Карта же вовсе не там, стоило шкафы перерывать! Не прошло и полминуты, как я уже нетерпеливо разворачивала дрожащими руками подробную карту Эдинбурга.

Princes street, Rose street, George street…

Боже! Вот он! Этот парк! Он существует, существует, существует! Значит, всё было правдой! Спасибо тебе, господи!

…Зачем я так часто поминаю господа? Надо хоть из книги это вычистить.

…Парк был безлюден. Слава богу! Мало ли что на этот раз пожелает моё извращённое подсознание? Только свидетелей мне ещё не хватало! Я замерла на входе, глядя на скамейку напротив. Ту самую скамейку. Он сидел, сложив руки между коленями, и улыбался. Спотыкаясь, я шагнула вперёд, слыша только гулкие удары о рёбра. Надо же, какими впечатлительными бывают некоторые мышцы!

Носатик встал и поклонился. Я покраснела и остановилась в двух шагах от него, не зная, что делать дальше. Он выпрямился, достал из кармана книжку и протянул мне. Я сразу её узнала: тот самый роман в бумажной обложке. Между страниц закладка из жёлтой плотной бумаги. Раскрыв на ней, я прочла обведённые чернилами строки: «Я люблю вас. Прошу, будьте моей женой».

— Вы согласны?

Конечно, это сумасшествие — любить собственного ожившего персонажа, но это лёгкое, излечимое сумасшествие, а вот желать выйти за него замуж — настоящее безумие. Но я ведь сказала, что Носатик всегда исполняет мои тайные желания?

…Надо, пожалуй, придумать для этого мира ему новую профессию. Имя, разумеется, тоже. И внешность поменять немного…

…Мне с детства хотелось замуж за врача… и родить троих детишек…

Носатик деликатно хлюпнул носом, напоминая о себе, и я вдруг вспомнила, что за всё время наших «свиданий» не сказала ему ни слова. Надо же когда-то начинать? Я улыбнулась и, светясь от счастья, выпалила:

— Да!