Запах сирени

Жёлтые ситцевые обои в мелкую коричневую клетку, широкий деревянный бордюр под потолком и куча тёмной рассыпающейся мебели. Любимая бабушкина комната.

Громко тикают ходики, урчит, свернувшись на коленях у бабушки, огромный пушистый Август, мерно поскрипывает кресло-качалка. В круглой банке на столе — букет последней, увядающей сирени. Из кухни доносится запах оладий, он смешивается с ароматом цветов, сладким и невероятно сильным… У меня всегда от запаха сирени отчего-то щемит сердце… Он такой… прощальный…

…Палочка гладкая, только ближе к концу маленькая зазубринка. Жаль, что от палочки никакого толка. Дверь не открыть. Зато палочка тёплая, а каменные плиты холодные. Те, что на полу — ровные, даже скользкие, а те, что на стенах — шершавые. Если стучать по ним, звук получается глухой и слабый, словно ненастоящий.

Ах, если бы здесь было окно! Или хотя бы щёлочка!

А может, я просто ослеп и начинаю глохнуть?

Слева от комода — стеклянная горка. В красивой рамке из карельской берёзы — дедушкина фотография. У дедушки пышные льняные усы и пронзительно-смелые глаза, серые, как мех Августа.

Рядом — фарфоровая суповая миска, бабушка ею никогда не пользуется. Эта миска принадлежала ещё её прабабушке Милдред. Там есть маленькая трещинка, но миска всё равно невероятно красивая: на белом-белом фоне танцуют небесно-синие цапли. Миска волшебная, поэтому цапли не стоят на месте, как на магловских тарелках, а танцуют по-настоящему, каждый раз — новый танец… Когда мне было пять, я пододвинул к горке высокий стул и взобрался на него, чтобы лучше видеть. А чтобы видеть ещё лучше, я открыл дверцу шкафа. А потом принялся накрывать цапель ладошкой так, что из-за неё показывались то клюв, то нога, то крыло или хвост. Помню, мне даже казалось, что цапли меня щекочут.

Этот шов заметно шире других. Наверное, здесь потайной выход. Нужно подобрать заклинание. Быстрее. Нужно торопиться: не то будет поздно. Я слишком медлительный. Знаю. Быстрее, быстрее.

Мне так понравилась эта игра, что я стал приходить к цаплям каждый день. Я дожидался, пока бабушка уйдёт на кухню, бежал в гостиную и толкал к горке тяжёлый викторианский стул. Однажды, когда я в очередной раз играл с моими цаплями, в комнату вошла бабушка. Я точно помню, как она ещё из коридора начала говорить: «Невилл, сколько можно тебя звать…» Надо же было мне так увлечься, но я совсем не слышал, как бабушка звала меня из кухни! А она продолжала: «В твоём возрасте необходимо есть фрукты. Скушай…» Бабушка остановилась на пороге: в руках у неё была тарелка с большой горой тёртых яблок. Я стоял как раз против двери, пятилетний толстый мальчишка на высоченном узком стуле. В ужасе я глядел на бабушку. Бабушка в ужасе глядела на меня. В ту секунду я прекрасно сознавал, что застигнут за чем-то ужасным, но совсем забыл, что делают мои руки. А мои руки вцепились в суповую миску прабабушки Милдред. Бабушка вскрикнула: «Невилл!» и всплеснула руками. Когда она это сделала, тарелка с тёртыми яблоками выпала у неё из рук и с громким звоном разлетелась на осколки. Я отчётливо помню тот звук: он был очень, просто ужасно громкий. А через секунду я опустил глаза и увидел, что пол внизу усыпан чем-то белым-белым и небесно-синим. Испугавшись, я поднёс ладони к глазам и увидел, что в них ничего нет.

Нет. Не может быть. Выход непременно есть. Непременно. Обязательно. Значит, я просто не там его ищу. Или говорю не те заклинания. Или говорю их неправильно. Или не так машу палочкой.

Быстрей, быстрей… Думай, думай, Невилл, думай!

Бабушка починила миску, но с тех пор на ней осталась трещинка. А я никогда уже больше не играл с цаплями.

Зачем я им понадобился? Бесталанный, неуклюжий, медлительный подросток. Неужели ради такого стоило затевать целое похищение? И почему меня не убили сразу?

…Думай, думай, Невилл, думай! И быстрее, быстрее, пожалуйста, быстрее!

Я очень переживал из-за того случая. Потом уже не так остро, конечно, но долго, лет до десяти. Мне почему-то казалось, что я сделал что-то непоправимое. И поэтому, хоть миска и была починена, больше я к ней уже не приближался.

Всё разъяснилось, когда мне исполнилось десять. Помню, это было вечером, в день моего рождения, после того, как гости уже разошлись. Я сидел у бабушки на коленях, она расчёсывала мне волосы, а рядом, на ручке кресла, сердито мурлыкал Август: обычно у бабушки на коленях сидел он. Мне было хорошо и удивительно спокойно. Бабушкины руки легко порхали над моей головой, умело и совсем не больно избавляя меня от колтунов (за обедом я умудрился вылить себе на голову морс). В ту минуту я совершенно её не боялся. Настолько, что осмелился рассказать о своей игре с цаплями и о том, как я тогда перепугался.

Не говоря ни слова, бабушка аккуратно опустила меня на пол, подошла к горке, произнесла заклинание (а я и не знал, что горка теперь запирается), вынула миску и протянула мне. Я стоял против неё совершенно обомлевший, не зная, что сказать. Играть с цаплями мне, конечно же, не хотелось — ведь прошло пять лет, и я вырос. Да и то, что бабушка вот так, запросто, протягивала мне эту вещь, некогда бывшую для меня действительно волшебной, обесценивало её, уравнивало с остальной посудой.

Наверное, бабушка прочла мои мысли. Она отставила миску на стол, сдвинув к краю банку с сиренью (мне в лицо пахнуло сладкой прощальной горечью), вернулась к горке и достала с той полки, где всегда стояла миска прабабушки Милдред, прозрачный хрустальный шарик. «Что это?» — я понятия не имел, что это за безделушка, но в голове заныло тоскливое болезненное предчувствие, а запах сирени вдруг стал резким до дурноты.

Меня заперли. Я не могу бежать. Но меня не трогают. Не убивают и не пытают круциатусом. Заперли в каменный мешок и ушли. И даже оставили палочку: можно наколдовать воды и пищи, но невозможно выбраться. Выходит, я нужен им живой. Зачем?

А если бы на моём месте был Рон Уизли?.. Тогда Гарри бросился бы его спасать. Но Гарри выручил бы не только друга — любого человека.

…Значит, я нужен им как приманка. Приманка. А капкан — на Гарри.

Бабушка держала шарик обеими руками. Крепко и очень бережно, словно он был величайшим из сокровищ. «Что это?» — повторил я.

Бабушка аккуратно вернула шарик на серебряную подставку и снова обернулась ко мне. «Когда ты… тебя вдруг не станет, — она нахмурила брови; пальцы, стиснутые на спинке стула, побелели, — шар разобьётся». «А если наоборот? — со страхом спросил я. — Если шарик нечаянно разобьётся, то я умру?» «Что за глупости! Конечно же, нет!» — рассердилась бабушка и, вынув из кармана жакета палочку, запечатала дверцу горки.

После этого случая я снова стал бояться, ещё сильнее, чем прежде. Раньше я боялся случайно нарушить какое-нибудь из неведомых, неумолимых и безжалостных правил, раскиданных тут и там, маскирующихся под привычные обыденные вещи. Теперь же мои страхи стали более определёнными: я боялся Смерти. Она представлялась мне высокой тонкой женщиной с острым как бритва лицом, злыми тонкими губами и пугающим взглядом белых безумных глаз. Я стал бояться ложиться спать: Смерть приходила ко мне почти каждую ночь. В руке у неё непременно был зажат хрустальный шарик. Смерть бродила по нашему дому, тихо шелестя серыми длинными одеждами, от неё пахло сиренью. Я знал: она ищет меня, бабушку, маму и папу. В эти минуты я радовался, что мама с папой не дома, а в больнице святого Мунго — там их Смерть не отыщет.

Зверь видит приманку и попадает в капкан. Если капкан пуст, зверь пробежит мимо.

Если приманка сбежит, капкан не защёлкнется.

А если не удастся сбежать? То — что?

У меня никогда не было друга, в том смысле, как это толкуют обычно: того человека, с которым на пару делают уроки, проказничают и режутся в плюй-камни. Но я считал своими друзьями многих. Гермиону, Гарри, Рона, Дина, Симуса, Джинни, Парвати, Лаванду, Луну… Нет, всё-таки Луна не такая как другие. Я зря поместил её в общий ряд, она — особенная…

…Да. Хоть я и бродил по хогвартским коридорам один, эти люди были моими друзьями. Они и сейчас мои друзья. Я верю, что сейчас они ищут меня и беспокоятся…

Да, я был толстым застенчивым увальнем, я не участвовал в общих забавах, а лишь был рядом, чтобы порадоваться чужой удаче или поддержать в горе… Все, конечно, считали, что не стоит грузить меня своими бедами и предпочитали справляться сами или с помощью тех друзей, с которыми делают уроки, проказничают и режутся в плюй-камни… А я боялся настаивать. Потому что неуклюжий и всё могу испортить…

Но ведь было же, было! Были занятия в Отряде Дамблдора, и у меня получалось! Была битва в Министерстве! И сказал же Гарри этим девочкам, тогда, в поезде, что я — его друг!

Нет приманки — нечего лезть в капкан.

Значит, приманка должна исчезнуть.

Сбежать. А если не выходит? Как ещё можно покинуть этот каменный мешок? С палочкой я могу сидеть здесь до глубокой старости, пока не помру.

Пока… что?..

А если правда?

…Но нужно, чтобы Гарри узнал, что спасать меня уже не имеет смысла!

…Шарик. Хрустальный шарик.

Бабушка останется одна. Нет, не одна. Есть мать и отец. Она будет жить ради них.

Друзья… Луна, Гермиона, Гарри… Смерть не найдёт их. Я больше не буду робким, я сам предложу дружбу. Я буду прекрасным другом: преданным и верным. Смерть тоже одинока. Она, конечно, со мной подружится. И пощадит остальных. И бабушку. И папу с мамой.

Только бы хватило мастерства и волшебной силы!..

Два слова. Два простых слова.

Авада… Как имя женщины. Высокой, тонкой женщины с острым как бритва лицом, злыми тонкими губами и белыми пустыми глазами. В руке она крепко держит хрупкий хрустальный шарик. На ней серые шелестящие одежды, сзади шлейф из отчаянно пахнущей последней, увядающей сирени…

Кедавра… Наверное, это её фамилия.

Надо просто произнести их вместе, одно за другим, направив палочку в сердце. Или в висок.

Авада…

Сирень. Запах сирени.