Среди страниц

У стен нет ушей. Но у нас они есть.

Конечно, я говорю это в переносном смысле. Но, несмотря на отсутствие органов слуха, мы слышим все, что произносится здесь. Более того: чувство-которое-не-является-слухом позволяет воспринимать не только речь. Вместе с ней мы улавливаем ауру эмоций. Поначалу нам трудно понимать человеческие слова и чувства, и проходят десятилетия, прежде чем мы привыкаем к ним даже в этой нарочитой тишине.

Или вы думаете, что тишину в библиотеках поддерживают ради людей?

— Профессор Аустор дал мне разрешение.

— Да, разрешение брать книги из запретной секции у вас есть. Но именно эту книгу вы можете взять только с моего личного позволения, и именно эта книга представляет опасность для такого молодого человека как вы.

— Я, между прочим, знаю зелья лучше всех остальных студентов.

— А защиту от темных искусств? Эта книга — квинтэссенция темных искусств, мистер Снейп. Вы учитесь на четвертом курсе. Вам еще рано читать ее.

Я была создана в то время, которое вы называете шестнадцатым веком, и почти сразу же попала сюда. Сначала все было очень смутным: руки, и мысли, и голоса, и метелки из перьев. Но с годами я начала замечать нить, пронизывающую дни, — темно-зеленое жужжащее пятно, остающееся неизменным в суетливом мельтешении красок. Он был моим первым хранителем — человек по имени Орест Биннс, и он оставался с нами почти пятьдесят лет.

Да, конечно, мы различаем цвета и очертания людей и животных. Мы обмениваемся этими сведениями друг с другом. Знания медленно просачиваются сквозь кожу и пергамент, но они распространяются, только дайте время. А времени у нас много. В отличие от вас.

— Мне нужен «Codex Veneficus» для курсовой. Как видите, мне выдали специальное разрешение.

— Вы не сможете вынести эту книгу из библиотеки. Ее держат на цепи небеспричинно.

— Я знаю, какую опасность она представляет, мадам Пинс.

Зеленое жужжание Ореста Биннса сменилось тихим перезвоном Марка Харди, который со временем уступил место резкости Юлиуса Белкора. И так далее, и так далее. Кроме постоянных хранителей были нити, исчезающие и вновь появляющиеся с годами — исследователи, вновь и вновь погружающиеся в наши страницы. И еще были юные умы, которых мы воспринимали как порхающих вдалеке бабочек; они почти никогда не знакомились с нами близко.

Да, я понимаю, что ваши представления о «краткости» отличаются от моих. Наверное, камни, из которых сложены эти стены, так же пренебрежительно относятся к моим столетиям, как я к вашим годам.

— Поздравляю, мистер Снейп. Или мне следует называть вас профессором Снейпом?

— Спасибо, мадам Пинс. Я собираюсь заняться исследованиями. Надеюсь, вы не помешаете мне воспользоваться некоторыми редкими гримуарами?

— До сих пор не забыли? И вы можете звать меня Ирмой, профессор.

— В таком случае для вас я Северус.

Теперь моим хранителем стала женщина, вторая на памяти тех, кто находится здесь гораздо дольше меня. Она сухая и легкая, словно перышко, и ее свежесть заполняет все пространство библиотеки. Я прекрасно помню, как она впервые проходила среди нас, прикасаясь к переплетам. С тех пор прошло всего тридцать лет, мгновение ока.

Да, и это тоже метафора.

— Уже вернулись, Северус?

— Заниматься тут значительно приятнее, чем учить этих ужасных детей. Только из-за библиотеки я и остался в школе.

— Эти паршивцы несносны, не так ли? После того, как я целый день на них шикала, следила, чтобы они не портили книги, и выгоняла из запретной секции, так приятно встретить здесь взрослого человека.

— Хотя лет десять назад я был таким же паршивцем.

— Верно. Но вы же повзрослели.

За эти столетия меня беспокоили очень редко. Многие хотели сварить славу, но мало кто из них обладал необходимыми навыками и способностями, чтобы изучить мою магию без риска для жизни. Конечно, я знаю всех, кто прикасался к моим страницам. Молодой учитель зелий, к примеру, чью жажду знаний я впервые заметила, когда он еще был слишком юн. Но, к счастью для него, в тот первый раз библиотекарь не пустила его ко мне.

И, как я поняла впоследствии, наблюдая за ее аурой, к счастью для нее.

— У этой книги удивительная история. Многие труды Агриппы высоко ценятся маггловскими учеными, но его книги по оккультизму… Но, наверное, вам это не так интересно, как мне.

— Напротив, Ирма. Я с удовольствием выслушаю ваш рассказ. Может, сегодня вечером, когда вы закроете библиотеку? У меня есть превосходное вино, которое обидно пить в одиночестве.

— Вы приглашаете на бокал вина уродливую старую библиотекаршу?

— Да, но приглашает вас такой же уродливый и старый профессор зельеварения.

Я множество раз открывалась перед ним. Его темная нить опутывала меня, пока не стала такой же знакомой, как и постоянные прикосновения перышка. Он был черным пламенем, скользящим по моим страницам и с радостью вбирающим в себя знания и силу. Он раскрывал мои секреты, один за другим.

Он не знал этого, конечно, но то же самое я делала с ним.

— Что ты делаешь в алькове, Северус?

— Иди сюда, и узнаешь.

— Ах ты развратник.

— А ты, моя дорогая, само очарование.

Наши слова записываются один раз и остаются неизменными, или меняются в строгом соответствии с наложенными на нас чарами. Мы впитываем опыт, но отражаем лишь то, что было вложено в нас изначально. Зато вы, люди, учитесь на своем опыте и изменяетесь вместе с ним. Наблюдая за библиотекарем и профессором, я видела, как менялись их ауры. Я видела, как вспыхивал радостный свет и разгонялись тучи мрачных мыслей.

Да, многие зачарованные книги меняются, когда вы читаете их. Но меняются ли книги, читая вас?

— Я не могу тебе лгать, Ирма. Это очень опасно.

— Но ты все равно идешь.

— У меня есть возможность переломить ход войны. Если повезет, я прославлюсь.

А если не повезет? — подумала она, но ничего не сказала. Ей не нужно было говорить — я чувствовала это в ее ауре, и подозреваю, что он чувствовал тоже. Я видела, как ее холодная твердость тает в его пламени, как его неистовый блеск смягчается в ее неярком свете. Хотя я и не могу ощущать того, что происходит вне этих стен, я видела результат.

Догадывались ли они о том, что чувствовали мои страницы?

— Моя дорогая мадам Пинс. Ирма. Мне очень жаль.

— Спасибо, директор. Могу ли я… мне бы хотелось сейчас побыть в одиночестве.

— Да, конечно.

Конечно, она не одинока, ведь мы все остаемся с ней, но наше молчаливое присутствие не может ее утешить. Она сидит в алькове, где когда-то лежала в его объятиях, и всхлипывает. От нее исходят волны одиночества, отчаяния и раскаленной добела ярости, когда она оплакивает своего любовника. Его темное пламя осталось всего лишь воспоминанием, всего лишь прахом. Со временем воспоминания, печаль и злость угаснут. Со временем она тоже превратится в прах.

Как когда-нибудь стану прахом и я.