Анимаг

Осень в этом году хорошая. Обычно в это время прогулки уже не получаются — грязь. Где скользишь по глине и мокрой траве, где по щиколотку вязнешь в жирной черной грязи. Но в этом году осень сухая. В траве еще попадается звездчатка, нити летающих пауков соединяют ее мелкие цветки в созвездия. Тропинка еще белая и потрескавшаяся — высохшая земля не впитывает ту воду, что перепадает ей из мелких предрассветных дождичков. И листва еще только начала поддаваться солнцу, впитывать его цвета, забывая родной зеленый.

Лес мрачен, как обычно. Человеческие глаза не могут увидеть тут ничего притягательного, изящного или красивого. Впрочем, обычно внимание попавших сюда занято корнями, о которые они спотыкаются, странными звуками, да еще следамиопасных созданий, обитающих здесь. Наверное, даже Дамблдор не может расхаживать по Лесу столь же свободно, как по своей школе. Лес не терпит неуважительного к себе отношения. Это правильно. Слишком хрупка та сложнейшая гармония шумов и запахов, которая есть дыхание и суть Леса.

Мысль о директоре как всегда щекочет где-то в груди, рождая смешок — такой же сухой, как земля, рассыпающаяся пылью под моей ногой. «Анимагия поможет тебе…» Его, уверен, все это тоже позабавило. Интересно, он мог предвидеть результат? Имеют ли вообще события жизни влияние на анимагическую форму? Не помню, что бы кто-то всерьез занимался этим. Да и я не думаю, что вся эта философия — падение, возрождение, взлет и так далее — имеет отношение к реальным магическим процессам, тем более — физического уровня.

Поможет анимагия, конечно. Только не мне. Или не так, как предполагалось. В моем деле это пока более опасная помеха — шило в мешке — и нисколько не помощь. Меня куда больше устроила бы какая-нибудь ползучая и серенькая форма, соответствующая внешности грязного слизеринского ублюдка, нежели это пышное оперение, уместное разве что в тропиках. Одно утешение — если что случится, если подведет выдержка, если маску сорвут — шансы выжить действительно выше. Может быть. В этой войне многое проверяется на прочность впервые. И никто не знает…

Стоп. Достаточно. Это усталость. Два вызова за неделю — не шутка. Ничего, пара часов полета, и я снова буду готов вернуться в пекло.

Вот и заветная поляна. Насколько удобнее было бы пользоваться площадкой на Астрономической башне. Так нет же. Секретность. Никто не должен узнать, что я анимаг, и уж тем более — в кого я превращаюсь. В результате все время учебного года, когда погода не позволяет выбраться в лес, я практически лишен возможности летать. Как же я устал от этой двойной жизни! Причем, все это совершенно необязательно. Чем дальше — а особенно, когда вызовы через день — тем чаще всплывает мысль, что надо прекращать игру. Что меня держит? Жизнь за жизнь — мой долг Дамблдору оплачен. Но уйти, оставить его я не могу. Слишком много он взвалил на себя. Надо же чтобы хоть кто-то хоть чем-нибудь помогал.Никто другой попасть к Лорду и вернуться не может. Хотя, случись что… Между прочим, и Фоукс вряд ли сможет выжить на пересечении даже пяти смертельных заклятий. А Упивающихся на собраниях меньше полусотни не бывает. Много ли стоит та информация, что я приношу оттуда? Пару жизней, может, это и спасло. Но Венс не спасло. К черту.

Как замечательно, что превращение идет от сердца. Взлетать с земли страшно неудобно. Оказавшись же на высоте в четыре фута, уже практически летишь.

Удивительно, каким легкимстановится тело. Кажется, можно парить, не делая ни единого маха. Воздух густеет. Теперь на него можно опереться крылом, оттолкнуться. Поначалу мышцы, застывшие за неделю, откликаются болью. Это ерунда. Лес подо мной стелется сложным, асимметричным, черно-зеленым узором. Ветер щиплет выбившееся перо на спине.

Восходящий поток подхватывает под крылья и поднимает выше, выше. Уже видно все озеро. И дальний край леса, захваченный осенью, перемазанный охряным, желтым, бордовым. Горизонт отступает, убегает. Мир звенит, пронизанный лучами низкого солнца. Перья облаков шуршат и серебрятся, как танцующий рой лунных фей.

Полет это свобода и небо без границ. Голос ветра, высокий и чистый, поет мне о тех местах, где он был, о тех, что еще увидит. Поет о тонких ветвях, которые гнул до земли, чтобы отряхнуть с деревьев их семена. Поет о грозе, с которой играл вчера, смеясь ее ярости. Поет о скорости и власти над своей жизнью.

Песня зовет за собой. Сердце торопится, пульсом гремит в затылке. Здесь я выбираю сам — все небо открыто мне. Упасть с холодом почти до самой воды, теперь золотой и пурпурной, подарить перо паре молодых единорогов, резвящихся на мелководье. Брызги рубиновой закатной росой скатываются с перьев. Опять поймать теплый поток. Расхохотаться навстречу стае крачек, ищущей ночлега, всполошить, разбить аккуратный строй. Подняться выше закатного солнца, туда, где всегда видны звезды.

Только холод высоты не дает потерять голову, раствориться, рассыпаться искрящей пылью, стать воздухом, стать простором. Ледяным режущим потоком он врывается в ноздри, наполняет легкие осознанием реальности.

Напоминает, что это небо мне не принадлежит. Что крылья еще не делают меня птицей. Этот восторг рожден человеческой душой. Этот момент украден у войны. Она заберет своё. Когда темнота отрежет время, и ночь заставит вернуться.

Туда — где долг и страх, и необходимость взвешивать и обдумывать каждое слово, каждый жест и каждое движение лицевых мышц. Где необходимо выверять даже мысли, где нет места полетам и памяти о них. Там я заперт в подземелье, которое когда-то считал убежищем, а теперь занавешиваю окна, чтобы не видеть запретное небо. И не зажигаю камин — тогда холод напоминает тот, высотный, отрезвляющий.

Он ждет меня на поляне. Он грустен и выглядит уставшим. От этого моего зрения — острого, птичьего — нельзя спрятать, как он постарел за последние месяцы. Он никогда не жалуется, не позволяет себе слабости. Да и не примет сочувствия. Я же могу только делать все, что в моих силах, чтобы помочь ему. А еще я могу спеть ему.

Спеть о лесе и небе. О юном единороге, этой осенью встретившем свою любовь. О птицах улетающих, чтобы вернуться в будущем году. О семени, падающем в землю, чтобы дать весной жизнь новому ростку. Спеть о полете.

А он лишь улыбается. Как всегда — ласково и немного сочувственно, будто все это не для него уже. Или слышит в песне нечто, что и сам я не могу понять, слишком молодой, слишком привязанный к этому миру.

— Идем, Северус, пора. Нет, не превращайся. Сегодня у меня встреча с Гарри, ты мне нужен.

Это хорошо. Значит, я могу еще полетать.

И плохо. Мальчишка так проникся ко мне после той истории с василиском. Опять будет гладить, и называть этим идиотским именем. Надеюсь, самому Фоуксу оно нравится. Как спросишь? Да и не видел я его давно, с тех пор, как Лорд вернулся — уже больше года. Интересно, он навещает старого друга? Дамблдор так привязан к нему…

Иногда мне кажется, что он путает нас. Бывают моменты, когда он, задумавшись, проводит рукой по перьям — так нежно, кончиками пальцев, едва касаясь. Иногда он открывает мне немного больше — сомнений, переживаний — чем, наверное, открыл бы человеку. Я могу только надеяться, что это мне. Что я ему нужен, что дорог ему. Не только как соратник, но и как друг. Хоть я и не настоящий феникс. Всего лишь анимаг.