Лимонные дольки

— Когда он слёг, поначалу никто не думал о плохом. Это было паршиво, то, что он опять в больнице — но он часто болел, и нам всегда казалось, что это… ну, обычно. Вы понимаете? — смотрит, а взгляд — как у бродячей собаки. С тоской. С беспросветной безнадёжностью.

Медленно остывает в чашках коричневый растворимый кофе. Университетское кафе скоро закроется; кроме нас, здесь уже никого нет. Снаружи, за окнами, не по-июльски темно, а внутри — жёлтый электрический свет и холодный белый пластик.

— Мы даже ходили к нему — так, раз в несколько дней. Всё ждали, что он поправится и вернётся. Семестр заканчивался, надо было сдавать зачётные работы. И Лиз сломала ключицу…

Вспоминает, рассказывает, как было — и избегает встречаться со мной глазами.

— Потом, конечно, когда стало ясно, что там что-то серьёзное… Ну, мы даже тогда не испугались. Мы как-то не верили, что может… — и сглатывает, судорожно втягивает воздух и прячет лицо в ладонях.

Киваю. Я даже могу представить, как это было. Большая весёлая компания, тесной дружбы нет, но вместе всем хорошо. Периодически новые романы вспыхивают: Руперт, например, тогда с Лиз и встречался.

Высокий — он баскетболист — рыжий. Порывистый и искренний. И переживает он — знаю! — до сих пор по-настоящему, и ночью, бывает, просыпается, а потом долго не может уснуть.

— Он всегда, — наконец Руперт вскидывает на меня блестящие синие глаза, — всегда шутил. Говорил, что врачи и сами уже с ним намаялись. Смеялся, что, мол, всё это — одно большое приключение. А точнее, авантюра. Ну, мы и…

Вы не понимали. В какой-то момент то, что две трети месяца однокашник проводит в больнице, стало привычным. Руперт понял это уже давно и теперь винит себя.

— Под конец, когда уже точно известно было, что он… — проглатывает это слово, не может произнести его вслух — несмотря на то, что его друг умер больше восьми месяцев назад, — он стал… другим.

«Другим». Я именно потому и пришла, что тот мальчик оказался «другим». И пусть хотя бы теперь, когда уже ничего не исправить, будь у меня даже хроноворот…

— Он стал чаще, даже постоянно, придумывать. Или не придумывать, это я не очень правильно сказал, — он поправляется сразу, боится неточным словом исказить воспоминания, — он рассказывал. Так, всего пара предложений, но у него получалось нарисовать словами… картинку. Понимаете?

Конечно. Это было то, что Руперт в своём товарище ценил: то, как тот умел рассказывать. Я такая же, я умею воровать слова и сплетать их с подсмотренными образами и воспоминаниями, но я встречала тех, кому это удаётся намного лучше — и понимаю, что чувствует сейчас он.

— …про волшебную улицу. Про совиную почту. Про лимонные дольки, — осекается.

— Лимонные дольки?..

— Ну да. Поэтому, когда я услышал, как вы про них сказали, подошёл к вам, — пожимает плечами и молчит. Я не тороплю, и после паузы он заговаривает снова.

— Под конец, — Руперт снова избегает слова «смерть», — когда он без лекарств уже не мог, он почти не бывал совсем… совсем спокойным.

Сказать «не бывал совсем нормальным» было бы вернее, мы оба это понимаем — но ему покажется кощунственным, если эти слова будут произнесены. Вот только я и так знаю, как человек умирает от той болезни: в бреду, существуя на смеси лекарств и наркотиков.

— И он несколько раз говорил, что ему хочется лимонных долек. Мы приносили фрукты и мармелад — но он к ним не притрагивался, ему было нельзя, только под конец разрешили, но он всё равно повторял, что ему хочется лимонных долек. А мы нигде не могли найти такие конфеты. Откуда вы узнали о них?

А это то, чем я расплачусь за свой обман. Его разочарованием.

— Таких конфет нет, — как же легко читать его лицо: боль, смущение, тоска, недоверие. — Это старая шутка, мы её придумали с друзьями давно, ещё в детстве, когда жили рядом. И до сих пор иногда упоминаем о ней. А ты случайно услышал мой разговор по телефону и решил, что…?

Я недоговариваю. Он сутулится и кивает, но вдруг наклоняется вперёд:

— Но откуда мог узнать он? — И упрямо смотрит на меня.

— Не знаю, — отвечаю  я.

Мы молчим. Молчание тяжёлое, неловкое, и, когда я заговариваю снова, он даже будто рад.

— А ещё о чём он рассказывал?

— Он всегда здорово придумывал, — быстро откликается Руперт. И даже сейчас при воспоминаниях у него вспыхивают глаза. — Про дракона рассказывал. Маленького. Про лес со всякими волшебными тварями. И про зелья. Что будто бы есть настойка, которая заставит всех принимать тебя за другого человека. Нужно только хорошо знать того, за кого себя выдаёшь — и тогда тебе поверят, увидят не того, кто ты есть, а того, кем ты захочешь притвориться. И ещё он про Сторожевого Кота рассказывал. Мерзкий был Кот, рыжий и драный, каждую ночь бродил по замку.

Руперт беспомощно пожимает плечами. Чуть нескладный, осунувшийся — ну да, ведь сейчас летняя сессия, скорее всего, у него завтра или послезавтра экзамен… Какая-нибудь биохимия или молекулярная генетика: он учится на биолога.

— По какому замку?

— Да я и не знаю толком, — и снова отводит глаза. — Он про замок мельком рассказывал. Так, только… Там полтергейст был. И призраки, но полтергейст был совсем забавным. Гарри рассказывал, что они отлично ладили, — заканчивает Руперт, увлекаясь и уже не различая грани между реальностью и выдумкой.

Кофе в чашках давно остыл, да он и не был никогда хорош здесь.

Что ещё спросить? Руперт вспомнит многое из причудливых историй. И я запомню всё, что он мне рассказал и расскажет….

— А он ничего не говорил про, — и, перебирая в памяти самое яркое, что могло вплестись в эти странные волшебные рассказы, я вспоминаю своё детство, такой же душный летний вечер, чердак, пыль, паутину — и огромного чёрного блестящего паука, — пауков?

— Пауков? — Он чуть изумлён. — Нет… А… а что?

Действительно. Зря спросила, понимаю это, глядя в ставшие вновь упрямыми глаза Руперта.

Мне вспоминается этот взгляд, когда она перехватывает меня на следующий день. Я как раз выхожу из библиотеки, по дороге убирая в сумку блокнот с заметками — он уже давно распух от вложенных зарисовок, фотографий, копий.

— Джоанна?

Она спрыгивает с подоконника: сидела здесь, пока ждала меня. Сумка через плечо, украшенная вышивкой из бисера и увешанная значками, и книга в руках: стилизованные под полуустав буквы складываются в название — «Зимняя сказка». Шекспир. Я смотрю ей в лицо: карие глаза, каштановые волосы, косметики почти нет — и обаятельная, чуть смущённая, но решительная улыбка:

— Простите, мы незнакомы… Но вчера вы разговаривали с Рупертом о Гарри. А я Лиз.

— Очень приятно, — пожимаю её протянутую руку.

— Простите, но у вас не найдётся времени?..

— Да, конечно. Я как раз хотела прогуляться: с утра сижу в библиотеке.

Она понимающе кивает, поправляет сумку на плече и перехватывает поудобнее книгу.

— Тогда идёмте?

Мы молчим, пока не выходим за пределы университетского городка. Лиз становится серьёзнее и собраннее.

— Туда? — она вопросительно машет рукой в сторону собора. Там на ступенях — а каменная лестница, ведущая от площади к входу в храм, очень длинная — всегда сидят студенты. Сегодня не исключение. И я соглашаюсь, благоразумно забывая о том, что сама училась где-либо в последний раз уже очень давно.

Мы поднимаемся до середины лестницы и садимся в тени главного фасада. Лиз смотрит вниз, на площадь, теребя один из многочисленных браслетов на руке.

— Руперт говорит, что рассказал вам про… истории Гарри.

— Лимонные дольки, — киваю  я. Близится обед, и на улице появляется всё больше людей. — Видимо, это простое совпадение.

— Да, — после едва заметной паузы откликается она, — конечно, совпадение. Но это очень странно, вы ведь понимаете. И когда Руперт сказал, что вы упомянули об этих конфетах…

— Да, — в свою очередь откликаюсь  я. — Я понимаю.

— Могу я спросить, почему вам тогда стало интересно? — Лиз поворачивается и требовательно заглядывает мне в глаза.

Я колеблюсь, но всё же решаюсь:

— Мне всегда были интересны такие вещи. Совпадения. Тайны. Морщерогие кизляки.

— Их не бывает, — твёрдо говорит Лиз.

— Конечно. А вероятность того, что ваш друг придумает конфеты с таким же названием, что и мы когда-то, ничтожно мала.

Она понимает, схватывает всё на лету. А ко мне вдруг приходит ощущение мощнейшего «дежа-вю», когда я вижу этот цепкий взгляд, становящийся всё внимательнее с каждой фразой. И тогда я прошу:

— Расскажи о Гарри. Пожалуйста.

Лиз молчит ещё несколько минут, а потом начинает говорить:

— Знаешь, он был особенным. Сложным. Мог взрываться, кричать, спорить. И был упрямым — боже мой, каким он был упрямым… Но никогда не ошибался, — она грустно улыбается. — Ни у кого из нас не было такой феноменальной интуиции. Он ничего не понимал в логике и ненавидел сидеть в библиотеках — обычно просто смотрел и говорил: «это так». И знаешь, что? Это действительно оказывалось «так».

Она задумчиво и ласково проводит указательным пальцем по корешку книги.

И я не решаюсь задать свой вопрос, хотя — не знаю, почему — ответ на него кажется мне особенно важным. Лиз смотрит и тихонько вздыхает, а потом, внешне почти спокойно говорит — да я и не сомневалась, что она поймёт:

— Его привёл в компанию Септимус. Они всегда были не разлей вода, но где-то за год до… до смерти Гарри поссорились. Сильно. Гарри обвинял Септимуса в чём-то… непонятном, — совсем тихо договаривает Лиз. — А тот огрызался и язвил. Мы пытались помирить их, но до конца, думаю, ни один из них не простил другого. Мы так и не узнали, что тогда произошло, — и добавляет, уже по-другому, удивлённо:

— Странно, почему-то мне легко говорить с тобой о Гарри.

Солнце прячется, ступени собора оказываются в тени, и становится прохладно. Я осторожно спрашиваю:

— А те истории, он рассказывал их и тебе?

Она кивает, прикусив губу.

— Да. Но часто это даже не истории были, а словно случайные оговорки. Однажды Гарри сказал, — она вдруг спотыкается на этом воспоминании, но потом, тряхнув головой, договаривает до конца, — что я могла бы достать философский камень. Я спросила: «Откуда?», а он засмеялся и ответил: «Конечно, из желудка козы». Но это было уже в последние дни. Думаю, он не вспомнил, когда проснулся, что говорил мне.

Мы снова молчим, не глядя друг на друга. Лиз обнимает себя за плечи:

— Мне когда-то тоже было интересно… такое. Гадания, предсказания, пророчества. Давно. Теперь предпочитаю точные науки.

— А Шекспир?

Она слабо улыбается:

— Психолог прочитал бы здесь целую лекцию о моих комплексах и фобиях. Это Гарри подарил мне на Рождество «Зимнюю сказку». И когда вчера появились вы… — она пожимает плечами.

— Скажи, Лиз… — она вскидывает голову и вопросительно смотрит на меня. — А ты не вспомнишь, что ещё Гарри упоминал в своих рассказах?

— Разное. — Она хмурится. — Но я действительно не понимаю, почему ты так настойчиво спрашиваешь об этом — у Руперта, у меня…

Я молчу. Она выжидает, но, не дождавшись ответа, заговаривает снова:

— Ты ведь не расскажешь, да?

Поднимается тёплый, прогретый в каменных улочках города, ветер. Лиз кивает:

— Не расскажешь.

Ветер треплет её волосы, и она нетерпеливо и небрежно закалывает их, сосредоточенно глядя прямо перед собой. Она решает — и, приняв решение, кивает самой себе:

— Хорошо… Он рассказывал про Бешеную Иву, которая хранила лес от пришельцев. Про бесконечные переходы замка. Почему-то часто говорил про галерею, где каждое утро, до полудня, не было ни одного уголка, не освещённого солнцем. Ещё он рассказывал про учителей, про полтергейста, про портреты… Про директора школы. Всего сейчас, наверное, никто из нас, кроме, разве что, Руперта, не вспомнит, — спокойно говорит она. — А мне почему-то больше всего запомнилось про огромного чёрного медведя-оборотня. Со странным прозвищем Мародёр, — она смотрит на меня почти с вызовом, словно ожидает вопроса, но я молчу, запоминая ещё один кусочек мозаики, пытаясь примерить его к прошлым… И понимаю, что это, скорее всего, снова не то, что ищу.

Мне вспоминается, со сколькими людьми я разговаривала вот так — медленно, осторожно или, наоборот, на ходу, второпях. Сколько же ещё таких встреч предстоит. Я прикрываю глаза.

Зря — потому что Лиз резко меняет тему разговора:

— Чем вы занимаетесь, Джоанна?

— Ничем конкретным, — почти честно отвечаю  я. Не надо, пусть не спрашивает, не отвечу: просто не могу ответить.

— А… скажите, вы знаете латынь?

Откуда? Почему она спросила именно об этом? Интуиция — не хуже, чем у её друга?

— Я…

Но в этот момент нас прерывают:

— Здравствуйте.

Я не заметила, как они поднялись, хотя они пришли со стороны площади. Он — высокий, я вынуждена запрокинуть голову, чтобы увидеть его лицо. Чёрный. Это первое и самое яркое впечатление: чёрный цвет — главный. Чёрные грязные волосы, чёрные глаза, чёрная одежда… Рядом с ним стоят ещё двое: полноватый парень с добродушным лицом и невысокая девушка, но они оба держатся позади, словно стараются стать незаметнее — и всё же у неё горят щёки, словно от бега или сильных эмоций, а он внимательно смотрит на меня, доброжелательно, но чуть неуверенно. Больше я не успеваю ничего рассмотреть в них: стоящий впереди юноша бесцеремонно разглядывает меня, и я просто кожей чувствую его неприязнь.

— Я искал тебя… Лиз, — говорит он моей спутнице. Но обращается словно ко мне, насмешливо и пренебрежительно, и я вдруг чувствую, что здесь неуместна. Что я лишняя.

— Джоанна, это Септимус, Джинни и Робин. Ребята, это Джоанна, — торопливо говорит Лиз: она тоже чувствует его враждебность и настораживается.

Септимус приподнимает бровь и говорит медленно и настолько саркастично, что это звучит прямым оскорблением:

— Счастлив познакомиться, — у него на редкость неприятный голос. И по-настоящему злобная, отвратительная улыбка. Джинни и Робин сдержанно кивают.

Септимус смотрит на Лиз и подаёт ей руку:

— Идём?

Джинни за его спиной хмурится и прикусывает губу, порываясь вмешаться, но всё же сдерживается. А Роберт смотрит безразлично, хотя и шагает к Септимусу. Словно на всякий случай.

— Септимус, мы не договорили, — вспыхивает Лиз.

— Септимус, я…

Он перебивает. Словно то, что я заговорила, стало катализатором, он взрывается, и его холодное бешенство, кажется, расходится от него кругами:

— Я не знаю, что Вам нужно, — он обращается ко мне подчёркнуто на «Вы», с большой буквы, и это разительно контрастирует с прищуренными злыми глазами, — но я Вам не верю.

— Септимус! — Лиз возмущённо поднимается со ступеней, и он тут же оттесняет её, встаёт между мной и остальными, глядя на меня сверху вниз, скривив губы в презрительной усмешке.

— Я просто хотела узнать больше о вашем друге…

Я не успеваю осознать, только чувствую это — гнев, отчаянный и злой, словно внутри Септимуса разворачивается свёрнутая пружина.

— Я не буду разговаривать с Вами о Гарри. Держитесь подальше от нас всех!

Властность и абсолютная, ничем не ограниченная, уверенность.

Я старше его — наверное, я старше их всех, вместе взятых, но я уступаю, сама не успев осознать, что делаю. Просто потому, что ощущение «дежа вю» приходит снова, потому, что уверенность — я уже видела эту злобу! — становится иррационально абсолютной:

— Хорошо…

Я не успеваю ничего добавить: что-то гаснет во взгляде Лиз. Остаётся только недоумение — ледяное, безграничное, и теперь Септимусу не надо удерживать её: она сама делает шаг назад, вниз по лестнице, не говоря больше ни слова, и вслед за ней начинает спускаться Робин, лишь очень сдержанно наклонив голову на прощанье. А Джинни замирает, глядя то на меня, то на друзей.

— Хорошо, — повторяет Септимус. — Тогда — до свидания.

Он оборачивается:

— Джинни…

Но та неожиданно делает шаг в сторону и качает головой:

— Нет. Я останусь. Я хочу поговорить с Джоанной.

— Ты не… — он почти шепчет, но его шёпот напоминает шипение.

— Я останусь. Я не твоя девушка, как Лиз, ты не можешь мне указывать!

И тогда его раздражение, злость, гнев прорываются окончательно, и он, уже не пытаясь контролировать себя, отчеканивает:

— Как угодно.

И уходит. Когда он поворачивается, я вижу его сумку — простую торбу на плече, на которой поверх тёмно-зелёного фабричного рисунка чёрным маркером небрежно выведено: «Auror».

«Золото», — оцепенело думаю  я.

Почему золото?

Они спускаются, втроём, идя плечом к плечу. Робин, повернув голову, говорит что-то Септимусу, и тот, дослушав, кивает. А Лиз, замерев на секунду, вдруг оглядывается. Она смотрит на меня и Джинни, смотрит и молчит, а потом, развернувшись, уходит вслед за юношами.

Дойдя до конца лестницы, они исчезают в толпе. И только теперь я вспоминаю, что «золото» на латыни будет aurum.

Джинни садится на ступени рядом со мной, и мы молчим ещё долго. Вокруг становится всё больше и больше людей, к собору подходят всё новые и новые туристы, а на городской ратуше — далеко, в нескольких кварталах отсюда — бьют часы. Тринадцать ударов, и пусть этот бой почти не слышен в городском шуме, Джинни вздрагивает и смотрит на меня.

— Не хочется сидеть здесь. Побродим?

Мы поднимаемся вверх, обходим собор и снова спускаемся, оказываясь на одной из многочисленных боковых улиц. «Волшебный котёл» — книжная лавка приветливо распахнула двери.

— Зачем вам всё это понадобилось?

Я качаю головой. Об этом уже спрашивала Лиз — и ей я не ответила.

— Вы разговаривали с Рупертом и с Лиз, — словно читая мои мысли, продолжает Джинни, — вы даже были в хосписе Святой Катерины: я звонила доктору Скрамджи, он подтвердил. Так зачем?

Улочка узенькая, дома почти смыкаются у нас над головой. Здесь, в лабиринте средневекового центра города, солнца нет, остаётся только прохлада старых потемневших от времени каменных стен.

— Я не скажу, — говорю в ответ. — Ты осталась только потому, что хотела спросить об этом?

— Нет, вы скажете, — она останавливается и разворачивается ко мне, смотрит такими упрямыми глазами:

— Вы пришли, вытащили… самое больное, выспросили всё у Руперта — но он сильный, он справится… Вы разговаривали с Лиз — и думаете, что, если она сейчас такая спокойная, ей наплевать? Она так трудно… так трудно выбиралась тогда, после смерти Гарри! Даже Септимус, даже Робин — неужели вы не понимаете, что нельзя, что у вас нет права теперь уйти, сказав, что это-де просто шутка, что ничего не было и нет!

Мы совсем близко к центральной улице — слышны гудки машин и свистки постового.

— Скажите мне!

Жарко. Я шагаю вперёд, и Джинни вынуждена пойти рядом.

— Неужели вы не понимаете? — вдруг очень спокойно говорит она. — Неужели вы действительно не понимаете? — повторяет с чуть детским изумлением.

Я вздыхаю.

— А что ты думаешь о гарриных рассказах?

Она вздрагивает и настораживается.

— Вы уходите от ответа!

— Да. Я не отвечу.

— Тогда почему должна ответить я?

Я пожимаю плечами.

— Это невозможно объяснить словами, — наконец отвечает Джинни.

Сейчас — такая сосредоточенная и очень усталая — она удивительно похожа на Лиз.

— Я знаю, когда рассказываешь об этом, это кажется в худшем случае бредом, в лучшем — талантливой выдумкой. Но когда об этом рассказывал Гарри — все верили. Даже врачи. Впрочем, доктор Скрамджи наверняка вам рассказал, верно?

Снова быстрый взгляд, и я киваю в ответ. Конечно, рассказал. Немного, но этого мне хватило для того, чтобы продолжить искать.

— Гарри никогда не увлекался спортом. Сами понимаете, — чуть горько продолжает она. Мы пересекаем шумную улицу и наконец-то входим в парк; глубокая летняя зелень деревьев успокаивает. — Но про скачки на летающих конях он рассказывал так, что я готова была сама почувствовать ледяной ветер в лицо, дождь, и как руки зябнут, и какая шелковистая грива. Они были великолепны, эти кони — днём, а ночью они перекидывались в слепых чудовищ с огромными кожистыми, как у летучих мышей, крыльями.

Прикрыв глаза, я пытаюсь представить себе этих существ. И понимаю, что это снова не то. Это здорово, но всё же не то. Но…

Джинни прикусывает костяшки на левой руке:

— Да что же вы, неужели не понимаете…

Она выдыхает.

— Гарри часто рассказывал про превращения, оборотней, иллюзии. Всегда говорил, что не форма главное, что слишком часто внешность не имеет ничего общего с сутью, что то, что снаружи, слишком легко изменить, чтобы можно было хоть сколько-нибудь судить по тому, что видишь…

У неё растрёпанные волосы и неухоженные худые руки. А кожа бледная, с просвечивающими синими венами. Лето, но Джинни совершенно не загорела.

— Что ещё вам рассказать? — Говорит вдруг она, зло и беспомощно одновременно. — Про зелёное пламя в каминах? Или про хоркруксы?

Это так неожиданно, что я вздрагиваю. Она смотрит на меня:

— Ну да, я догадывалась, что именно это вам будет интересно больше всего. Вы же… Вы просто как дементор.

— Как кто?

Неужели…

— Дементор, — повторяет она. — Это не Гарри придумал, это Септимус, — она трёт виски. — Но вам очень подходит.

— Хоркруксы, — напоминаю я ей.

— Ах да… — Она качает головой. — Шесть, их действительно было шесть. Тогда, в ноябре, когда Гарри рассказывал о них, оставался один. Последний. Догадаетесь?

Я глубоко вдыхаю тёплый воздух, но на какую-то секунду мне становится холодно — и жутко. Конечно же. Извращённо, дерзко и логично — и безумно жестоко, как и всё, что творит этот… этот человек.

Но Гарри… Мальчик.

Который умер.

Не может быть.

Последний хоркрукс. «Предмет, являющийся тайником для части души человека».

А ведь этого можно — и, дьявол, нужно! — было ожидать.

— Догадались. Вы же умная.

Джинни кивает.

— А я должна была раньше понять, кто вы такая — ещё до того, как вы добрались до Лиз. Но вы оставите её в покое — и Руперта, и Септимуса тоже. И Робина. Слышите?

А мне не до неё сейчас. Потому что кусочки начали складываться, один к другому — так быстро, что я просто не могу сейчас думать ни о чём другом.

Но Джинни смотрит на меня, и я вздрагиваю, потому что у девочки напротив слишком жёсткий взгляд, и я знаю, что не смогу сказать ей ни слова в ответ. Я смотрю на неё — а вижу десятки лиц. Десятки людей, связанных вместе призрачной дымкой пророчества.

Джинни останавливается.

— Что ж… Джоанна. До свидания.

Она уходит — измученная и вымотанная.

Мне жаль, девочка. Мне действительно жаль.

Посидев ещё немного, я поднимаюсь и выхожу из парка следом за ней.

Обычный городок, каких немало в Англии, живёт своей жизнью. Люди обгоняют меня, идут навстречу, пересекают мне дорогу на пропыленных прогретых улицах. Вдалеке снова бьют часы.

А я стучусь в дверь неприметного магазинчика, к которой намертво привинчена табличка: «Закрыто». И, когда она открывается, вхожу в тихий сумрачный холл и иду к единственному здесь столу, из-за которого мне навстречу поднимается невысокий жилистый старик.

Он кивает в ответ на моё приветствие, и я достаю из сумки и протягиваю ему блокнот, а потом молча наблюдаю за тем, как под плотной почтовой бумагой скрывается тёмный бархатный переплёт.

Я не сомневаюсь в своём решении: я просто знаю, что так — правильно. Чувство, которое свойственно только таким, как мы: точно знать, как всё должно быть…

Изумрудными чернилами ставлю инициалы: Дж. К. Р.

Джиневра Кэролайн Рант.

Посылка исчезает в ящике стола, и я выхожу, обменявшись ещё одним кивком с почтмейстером.

Уже позже, через несколько часов в маленьком кафе солнце, проходя сквозь прикрытые жалюзи, прогревает воздух. Жара смешивается с запахами ванили, корицы и абсолютно правильно сваренного кофе.

Я думаю, вспоминаю, пытаясь сверить всё в последний раз и понять: что будет теперь. Чем обернётся то, что я узнала сегодня.

Как он подходит, я не слышу.

— Здравствуй, Минерва, — он отодвигает стул и садится — неуместный здесь, в этом маггловском ресторанчике, такой же лишний, какой я была днём на той лестнице. — Не объяснишь, зачем тебе это понадобилось? Эти игры с невербальными заклинаниями? — он улыбается. — Что ты там использовала? Легилименцию, я полагаю?

Я пожимаю плечами, и он понимающе склоняет голову набок, смотрит благожелательно и спокойно.

Когда война ведётся так давно, однажды понимаешь: между главнокомандующими сражающихся друг с другом армий намного больше общего, чем у любого из них с его же солдатом.

Том Вулфрик Реддл — редкостный мерзавец и талантливый стратег — смотрит на меня.

— Это глупо, Минерва, — наконец говорит он. — Брось. Брось, — неторопливо повторяет он. — Мы же оба никогда не верили в теории этой сумасшедшей стрекозы, херес и травы пагубно влияют на достоверность любых расчётов. Семёрка, конечно, магическое число — но ведь здравый смысл ещё никто не отменял.

Я привычно улыбаюсь в ответ. Он смотрит на меня и неожиданно усмехается, кивая.

— А ты всё ищешь способы выиграть, Минерва, свет моей жизни, — ласково говорит Том, словно то, что происходит, его действительно забавляет. Впрочем — я смотрю в его светло-голубые глаза — возможно, это так и есть.

— Оставим это, я не хочу сейчас спорить с тобой, — он оглядывается, скользя взглядом по студентам-магглам, молодой официантке, бармену за стойкой, по входящей супружеской паре и их ребёнку

— Том…

— Я всегда любил июль, Минерва, ты знаешь? — У него очень спокойный и чуть мечтательный взгляд. — Середина года. Половина дороги за спиной, вторая половина — впереди… Рождество — это завершение и подведение итогов. По традиции. Но июль, эти дни, которые ещё никто не догадался сделать глупым праздником, убив их волшебство… Половина, — он сгибает левую руку и складывает ладонь лодочкой, — и половина, — две ладони качаются вверх-вниз, словно чаши весов.

Том улыбается:

— И ничего не предопределено.

И в этот момент я чувствую себя первоклашкой, к которой впервые обратился староста Дома. А он снова улыбается и говорит:

— Лимонных долек хочешь?

Конец.