Post factum

I

— Как хочешь, Сириус, а все-таки зря ты это сделал… — задумчиво проговорил Джеймс Поттер, лежавший на кровати закинув руки за голову.

— Да брось ты! Он уже давно нарывался, — живо откликнулся Сириус. Он сидел на подоконнике над расстеленным пергаментом и сосредоточенно водил по строчкам то пером, то палочкой. — Теперь зато от нас отстанет. Ну, накажет меня Дамблдор, подумаешь… Буду у Помфри горшки драить и вспоминать, как Сопливый чуть в штаны не наложил… — он зажмурился и блаженно улыбнулся.

— А ты вообще понимаешь, чемэто могло закончиться? — тихо спросил Джеймс, приподнимаясь и пристально глядя на собеседника.

На красивом, уже почти по-взрослому, почти по-мужски обаятельном лице Сириуса отразилась досада.

— Не думал я, что тебя так волнует судьба нашего Сопливчика, — надменно сказал он.

— Да плевать мне на Сопливого с высокого дерева! — раздраженно воскликнул Джеймс. -Ты о Реме не подумал?

— Не занудствуй. Все обошлось. А ты у нас вообще теперь герой, — в голосе Сириуса прозвучала насмешка.

Некоторое время они помолчали, глядя друг на друга. Потом вдруг невольная усмешка стерла с лица Джеймса сердитое выражение, и он мечтательным голосом сказал:

— А физиономия у Снейпа была… Жаль, ты до конца не досмотрел!

Они легко рассмеялись и одновременно обернулись на звук шагов. Ворвавшийся в спальню Рем Люпин смачно захлопнул за собой дверь, едва не прищемив голову кому-то, шедшему позади него, резко развернулся, выхватил волшебную палочку и заклинанием не дал открыть дверь снаружи. С лестницы донесся возмущенный голос, но никто не обратил на него внимания — Сириус и Джеймс внимательно смотрели на Рема, а тот медленно повернулся к ним, тяжело дыша. Его лицо было абсолютно белым, губы плотно сжаты, как будто сведены судорогой. Несколько секунд он молча смотрел на товарищей, в его глазах ярость мешалась с недоумением, потом, все так же не произнеся ни слова, подошел к Сириусу и ударил его по лицу — ударил неумело, но с чувством.

— Рем, ты что? — воскликнул Джеймс, а Сириус легко вскочил, перехватил руку нападавшего, театральным жестом вывернул ему кисть и, явно рисуясь, шутовски-торжественным тоном спросил:

— Что, мсье Муни, сразимся? По-маггловски или все-таки как положено?

Рем не ответил, вырвал руку, Сириус бросился на него, Рем отскочил в сторону, ударил Сириуса в бок, Сириус зарычал в притворной ярости… Сириус был крепче и сильнее, Рем — легче и тоньше, Сириус дрался шутя, Рем — всерьез. Каждое движение Сириуса было верным и отточенным, Рем двигался с едва уловимой, странной неловкостью, словно не вполне твердо помнил, как управлять собственным телом. Сириус вкладывал в драку весь свой немалый артистизм, Рем — душу. Они метались по спальне, Сириус грациозно лавировал в узких проходах, непостижимым образом ухитряясь не только не задевать мебель, но и оберегать ослепленного бешенством Рема от столкновения с кроватями и тумбочками. Рем отчаянно атаковал, Сириус легко уворачивался, слегка поддразнивал противника, он был хорош собой даже в драке, гибкий и ловкий, и прядь волос, упавшая на его лицо, лишь придавала ему мужественное обаяние. Рем, в начале драки болезненно бледный, теперь некрасиво побагровел, на его отечном лице выступил пот, рот искривила ненависть. Джеймс вскочил с кровати, с интересом наблюдая за поединком. Несмотря на неподдельную ярость Рема, силы были явно неравны, и вот у Рема сбилось дыхание, он начал слабеть, Сириус легко и очень эффектно повалил его спиной вниз на свою кровать, прыгнул сверху, прижал своей тяжестью, обеими руками вдавил раскинутые в стороны руки противника в покрывало. Рем задыхался, и Сириус инстинктивно ослабил хватку, стараясь не причинить боли товарищу.

— Сдавайся, Муни! — ничуть не запыхавшись, торжественно воскликнул он.

Вместо ответа Рем дернулся, попытался вывернуться, но скоро окончательно выдохся и затих.

— Брейк, ребята! — смеясь, сказал Джеймс и оттащил Сириуса от поверженного противника. Сириус протянул Рему руку, но тот, проигнорировав этот жест, с трудом поднялся самостоятельно, подошел к своей кровати, отвернулся от товарищей и стал переодеваться, шипя сквозь стиснутые зубы не то от боли, не то от злости, не то просто в попытке упорядочить дыхание.

— Бродяга, смотри! — отсмеявшись, сказал вдруг Джеймс внезапно серьезным тоном, показывая на кровать Сириуса. Покрывало было запачкано кровью.

— Муни, это я тебя так? — растерянно спросил Сириус, быстро подходя к Рему и пытаясь рассмотреть его травмы. Но Рем накинул на плечи халат и, не поворачиваясь, ответил странным хриплым, как будто сорванным, голосом:

— Нет. Это я себя так.

— Что ж ты полез драться, тебе же больно! И я, дурак, не сообразил… — с искренним сочувствием сказал Сириус. Рем промолчал, взял полотенце и направился к выходу. У двери он секунду поколебался, потом повернулся к Сириусу, тихо сказал:

— Единственный дурак здесь — я… — и вышел из спальни.

— Черт, как же до меня не дошло, что он весь искусанный? — покаянно воскликнул Сириус, кривя губы, словно от боли. — Как думаешь, я сильно его помял?

— Это как раз ерунда… — медленно сказал Джеймс, задумчиво глядя куда-то в сторону. — Похоже, он всерьез на тебя обижен… Как мириться думаешь?

— Да брось ты, рассосется! — легко ответил Сириус, снова приходя в хорошее настроение.

II

Рассвет. Дивное слово, лучшее слово на свете! Рас-свет. Звенящая пустота в голове и легкость во всем теле. Пусть лишь на несколько секунд, но эти секунды целиком принадлежат ему. Блаженство — это когда лежишь на полу не шевелясь, еще без чувств, но уже в сознании, и только прекраснейшее, нежнейшее слово — рас-свет — ласкает душу. И пусть потом навалится слабость и ломота в костях. Пусть придется пролежать чуть ли не до полудня, плавая в поту и задыхаясь от отвращения к собственному телу. Пусть при одной мысли о том, что надо бы встать и дойти до ванной, тяжесть в пояснице угрожающе перерастет в боль. Пусть.

Но сегодня что-то не так.

Ладно. Глубокий вдох… Не обращать внимания на боль, сейчас не это главное, ссадинами и укусами займемся чуть позже. Выдох. Словно каменная плита придавила грудь. Что-то еще все-таки мешает привычным упражнениям комплекса «Утро вервольфа». Так бывает в момент пробуждения, когда пытаешься и не можешь подцепить хвостик мысли, с которой заснул накануне. Вдох. Открыть глаза. Выдох. Глаза открыть!

Воспоминания навалились на него все разом, весь вчерашний день по часам, минутам и секундам. Тут же оказалось, что дышать совершенно нечем, он резко сел, в ушах зазвенело, в груди взорвалась боль, поднялась тошнота. Он прижал руку к лицу и тут же с омерзением отдернул — кровь, что ли, или слизь какая-то. Волчьи сопли. Нет, Рем, не волчьи, твои… «Я знаю, вам тяжело… Вы были друзьями…»

Он заставил себя встать, привалился к стене. Глаза хоть открывай, хоть не открывай — все одно кроме мутно-зеленой пелены ничего не увидеть. «Сириус Блэк… Кто бы мог подумать!» Ха, а он знал, он уже много лет знал… Джеймс мертв. Лили мертва. Питер мертв. Питер. Легкое, молчаливое недоумение сквозит во взглядах. Питер… Как все же странно, что именно Питер… Ну, вы понимаете. Об этом не говорят вслух, все слишком хорошо воспитаны, но как бы спотыкаются слегка на имени Питера, как бы дают понять нечто этакое-невыразимое. Так, добираемся до кровати. Тихо, тихо…

Конечно, где уж ему до Сириуса Великолепного! Гадость-то какая, опять кровищи море, понятно теперь, почему ноги подкашиваются. А у них с Питером было много общего, их обоих держали в компании из милости, они оба это всегда понимали. Нет, он — не всегда. Жаль, что он в последнее время почти не общался с Питером. Хотя, признаться честно, Питер был так скучен… Больно-то как…

Сириус в Азкабане. Там и умрет, надо полагать. А все вокруг в шоке, все так потрясены. А что потрясаться — свое первое убийство Сириус Блэк совершил много лет назад. Только вот никто не заметил, даже те немногие, кто знал. Он убил Рема Люпина, хорошего мальчика Рема Люпина, походя, легко, шутки ради убил. Черт, надо все-таки встать, так и кровью истечь недолго. Или не надо?

— Вставай, Муни… — беззвучно скомандовал он себе и осекся. Больше никто никогда не назовет его так. Ну вот, очень мило, чего-то не хватало — мало вчерашних соплей. Глаза горячо защипало, он попробовал вытереть слезы краем наволочки, но слез было много, они текли по лицу, разъедая и без того измученную трансформацией кожу. Он хотел убедить себя, что плачет о Джеймсе, о Лили, о Питере, о несчастном ребенке, оставшемся сиротой, что бы там ни кричали на всех углах о Мальчике-Который-Выжил.

Больше никто никогда не назовет его Муни. Больше. Никто. Никогда.

III

Мысли путались в голове. События прошедшей ночи как будто разбегались, не давая себя обдумать, никак не хотели укладываться в стройные цепочки. Как он бежал, как боялся опоздать, как не верил… Сириус… Северус… Питер…

Он изогнулся перед зеркалом, стараясь рассмотреть, где кончается длинный глубокий порез, начинающийся слева на ребрах и убегающий на спину. Так, а вот с этим надо было сразу к Помфри, а не бегать полдня по Хогвартсу. Как его только угораздило? Да, к хорошему быстро привыкаешь. Год на Волчьем зелье, и как будто не было тридцати лет с вечно не успевающими зажить ранами и ссадинами. Волчье зелье. Снейп… Снейп! Черт, зачем он вспомнил ту историю? Мерлин, какой дурак! Какие они оба дураки! Сириус. Секунда безмерного счастья, от которого чуть не разорвалось сердце, ужас, что сейчас произойдет непоправимое, потом, как ледяной душ, простая мысль: «Все совсем не так, у тебя нет, не было и не может быть друзей», потом он взял себя в руки — уж это-то он умеет! — начал рассказывать… И ведь как рассказывал — отстраненно, хладнокровно, словно не о себе! Черт, Бродяга, как все странно. Почему же так больно? Он ведь все понял много лет назад. Он был игрушкой для них. Забавной, интересной тварью, немного опасной. Не как все. Нервы пощекотать. Адреналин, черт побери. Ни у кого не было такого… такого необычного друга, а у них был. Они сделали почти невозможное, они в пятнадцать лет оказались способны на магию, недоступную для большинства взрослых, они имели право гордиться собой. А он… Он был обязан быть благодарным. За то, что они держали его при себе. Помощь ему была лишь поводом для очередной авантюры. Лучшей их авантюры, надо признать. Он и чувствовал благодарность, самую искреннюю благодарность, пока… Да, до того самого утра. Целых пять лет — всего пять лет! — из всей его чертовой жизни он был счастлив, он верил, что у него есть друзья. Расплатой за это счастье была такая боль, о существовании которой он даже не подозревал, а уж он знал о боли все. Почему он сразу не перестал с ними общаться? Почему он так слаб и малодушен? Но ему так хотелось быть как все… По ночам он плакал в подушку, а днем смотрел в улыбающиеся лица Сириуса и Джеймса и так хотел обмануть себя самого… И вполне успешно обманывал.

Смешно, но он действительно забыл. На несколько минут он забыл обо всем на свете. Счастливые мгновения — когда он бросился оттаскивать Сириуса от Питера, в позвоночнике зародилась и начала стремительно разрастаться сильная, тягучая боль, и он не сразу вспомнил, что это значит. Он рассердился на эту боль, как рассердился бы любой нормальный человек, в самый неподходящий момент атакованный каким-нибудь радикулитом. А когда вспомнил… Когда понял, что произойдет с его телом и рассудком (черт, Северус, мы оба — жертвы…) через считанные минуты, тогда и пришла ему в голову эта мысль. Никто не поймет. Никто не сможет проверить. А ему станет легче. «Как просто… Как блестяще…» — сказал он вслух, и сам не понял, о Питере или о себе. Ответить подлостью на подлость — он никогда в жизни не делал ничего подобного. Но сейчас сделает. «Хватит!» — сказал он тогда, и сам удивился внезапной стали в собственном голосе. Дальше все прошло как по нотам. Если бы месть была спланирована заранее, вряд ли получилось бы так… так красиво и легко. Конечно, Блэк не стал возражать, когда он предложил не приводить Снейпа в чувство. Конечно, никто не стал бороться с ним за почетное право приковать себя к Петтигрю. Никто ничего не заподозрил. Блэк был слишком ослеплен эмоциями, да и не мог он ждать удара в спину от тихони и паиньки Муни, это только ему, блестящему Сириусу Блэку, дана привилегия смеху ради бить расслабившихся под дых. Гарри был раздавлен свалившейся на него информацией, Рон пытался осмыслить превращение крысы в Петтигрю. Гермиона, конечно, могла бы сложить два и два и получить правильный ответ. Пришлось положиться на ее чрезмерное доверие к взрослым вообще, учителям в особенности, и к нему лично. Он все рассчитал очень точно. Его послушались — он умел быть скрытым лидером в их маленькой компании. А уж сколько минут и секунд осталось до момента восхода Луны — это он чувствовал каждой клеточкой своего проклятого, несчастного тела. Он все рассчитал. Он нанес удар — за все. За всю боль маленького мальчика Рема, которого родители так нежно, так исподволь готовили к жизни в удушающем одиночестве. За всю боль шестнадцатилетнего Рема, едва привыкшего к своему счастью, едва осмелившегося до конца поверить и вдруг в одночасье узнавшего, что никакого счастья и не было, что он сам себе его придумал.

Он видел, что его план работает, он до последнего мгновения, плавясь в огне адской боли, наблюдал за происходящим, заставлял себя не терять контроль над рассудком — еще секунду, еще чуть-чуть! дети… только бы не задеть детей! Блэк знает, что делать, он справится… ну, давай, Питер, черт тебя дери… давай, ведь не настолько же ты туп! — глотал кровь из прокушенных губ… Все, Петтигрю превратился… как больно… не жалеть… только не жалеть… больно… все… все.

Только не предвидел он, как плохо ему будет наутро.

Он небрежно, насколько сумел дотянуться, обработал ссадины, натянул свитер. Боль от прикосновения колючей шерсти на секунду отвлекла его от мыслей. Надо собирать вещи. Он усмехнулся, вспомнив разговор с Дамблдором. Сириус спасен, но не свободен… Он попробовал заставить себя почувствовать облегчение, удовлетворение, злорадство — хоть что-нибудь, что полагается чувствовать после блистательно осуществленной мести. Не смог. Он не жалел — понимал, что, повторись все с начала, он снова бы не удержался. Но что же так тошно?

Рем Люпин взглянул на свое отражение. Восковая отечная бледность, черные круги под глазами, царапины — все, что он привык видеть в зеркале утром после полнолуния, и в то же время что-то неуловимо изменилось.

— Теперь ты должен будешь с этим жить… — вслух сказал он себе, помолчал, потом твердо и зло ответил:

— И буду.

IV

— Мальчик мой, ну поплачь, поплачь, легче станет… — голос срывается от еле сдерживаемых слез, да она сама сейчас заплачет. Измученный мозг отстраненно отметил удивительное обращение. Когда последний раз его так называли? Кто? Мама? Да, мама. Ну и мадам Помфри иногда… Он позволил себе слабость уткнуться лбом в теплое мягкое плечо, горло сдавила очередная судорога, и он зарыдал.

— Плачь, мальчик мой, плачь… — облегченно шептал ласковый голос, внезапно переставший дрожать. Мерлин, что бы она сделала, если бы узнала правду, если бы поняла, о чем он плачет… Он представил себе, какая брезгливость исказила бы доброе лицо Молли Уизли. Застонав от ненависти к себе, он резко отстранился от нее, отвернулся, прижался лбом к прохладной стене.

Миссис Уизли тяжело поднялась, погладила лежащего на кровати Люпина по плечу, подтянула одеяло. Вот и хорошо, теперь он выплачет свое горе и, может быть, ему полегчает. Трое суток после гибели Блэка он не выходил из своей спальни, ни с кем не разговаривал, не ел, не спал и не мог заплакать. Она, вырастившая семерых детей, она, знающая в совершенстве науку утешения, ничего не могла поделать. Сердце разрывалось на него смотреть. А потом, вчера вечером, Артур вдруг сказал, глядя мимо нее:

— Знаешь, Молли, а ведь многие вервольфы погибают во время трансформации, если организм ослаблен к полнолунию. Сердце не выдерживает.

Она не спала всю ночь, прислушивалась к звукам ночного старого дома, умом прекрасно понимая, что ничего не услышит — Рем всегда в полнолуние накладывал на свою дверь сложные звукоизоляционные заклятия. Обошлось. Конечно, он очень слаб, но она умеет выхаживать слабых. Все будет хорошо.

Значит, все это вранье. Ему с детства вбили в голову, что к полнолунию он должен быть в наилучшей форме. Конечно, страдающим ликантропией с детства проще — организм успевает перестроиться, приспособиться одновременно с ростом. И все же, все же… Миссис Люпин, будьте предельно внимательны… Рем, помни — никаких простуд… Люпин, ну что такое, опять вы весь в синяках… ах, с метлы упали… ах, всепадают?.. вы же большой мальчик… вы сами должны уже все понимать…

Он в бессильной ярости ударил кулаком по стене. Как он надеялся! Вчера вечером, когда он с трудом заставил себя встать с кровати, чтобы наложить на дверь привычные заклятия, и палочка показалась ему невероятно тяжелой… Голова кружилась, сердце, казалось, распухло и больно давило изнутри на ребра, не хватало воздуха, он весь покрылся испариной, прежде чем смог справиться с этой простенькой магией. Ему было так плохо, что он даже — впервые в жизни — почти не почувствовал боли при трансформации, словно уже был где-то не совсем в этом мире, и все происходившее с его несчастным телом словно относилось не совсем к нему. Он трое суток не спал и не ел. Он не позволил даже осмотреть себя после битвы в Министерстве, хоть и досталось ему там основательно. Он больше не мог. Гибель Сириуса оказалась последней каплей. Он ни о чем не думал, ни во что не верил, он просто ждал. Ждал этой ночи, как ждут избавления. Он был уверен, что умрет. И не умер.

Он слишком малодушен и никогда не сможет убить себя каким-нибудь более традиционным способом. Он должен будет жить еще и с этим. Но как?

V

Кажется, день будет теплым, хотя пока холодно. Давно она не видела восхода… Простите, Директор, наверно, следовало бы в эту ночь думать о вас, вспоминать и скорбеть. Простите, простите, но ведь вы всегда все понимали… Что же делать, если это случилось именно в ночь вашей гибели? И что вообще с этим делать?

Шершавый серый камень, холодный и влажный от росы. Получится пустить четыре «блинчика» без магии — все будет хорошо. Глупо. Она крепко сжимает камень, наклоняется, размахивается… Один, два, три… да, был четвертый, совсем маленький, но был, прежде чем с прощальным бульком камень ушел под воду. Теперь поверить бы, что загаданное сбудется.

Она отошла подальше от берега — с воды ощутимо тянуло прохладой, — опустилась прямо на землю. Хотела было достать палочку, чтобы согреться заклинанием, но передумала и покрепче обхватила колени руками. Красивая штука — восход солнца над озером. В школьные годы ей никогда не приходилось встречать здесь рассвет, даже мысли такой не было. А сегодня она еще затемно выскользнула из больничного крыла, где разместили членов Ордена на остаток ночи, и почему-то пошла именно сюда.

Интересно, в самом деле холодно, или знобит от бессонной ночи? Или от того, что было сказано в эту ночь?

Стереть бы этот разговор хоть маггловским ластиком, хоть волшебной палочкой. Мадам Помфри, почему вы пришли так поздно, почему вы услышали голоса и заглянули в комнату только под утро, когда все уже было сказано? Милая, сердитая, заспанно-заплаканная мадам Помфри, знали бы вы, о чем он успел рассказать до того, как вы приоткрыли дверь и так трогательно закричали гневным шепотом: «А-ну-марш-быстро-по-кроватям!»…

Он говорил негромко, и оттого еще страшнее было слушать. Он говорил размеренным, спокойным голосом, словно много раз уже прокручивал этот монолог про себя. В самом начале разговора он стиснул ее руки, и она улавливала его напряжение только по тому, как судорожно сжимались его пальцы. Он говорил о том, что проживает ненастоящую жизнь, в которой нет места обычным отношениям и чувствам, что все живое чуждо ему, что между ним и миром нормальных волшебников давно и безнадежно встала стена. Он не имеет права и не хочет привязывать к себе молодую женщину, у которой все впереди.

Ему в шестнадцать лет доходчиво объяснили, что он не вправе претендовать на дружбу и понимание. Его использовали, и он сделал выводы. Он выжил, он сохранил лицо и даже сумел сохранить свое природное обаяние. Он умеет располагать к себе людей, он даже научился быть милым и приветливым, он научился дружить подобием дружбы и любить подобием любви. Они дали ему понять, что он не заслуживает быть человеком, он знал, что не сможет сделаться зверем. И он остался чужим для тех и для других. Но она ведь не девчонка, ей не пятнадцать лет, она худо-бедно умеет разбираться в людях, и полюбила она человека! И не откажется от него.

Он отомстил. Он отомстил, и все, что происходит сейчас, все, начиная от побега Питера и до сегодняшнего дня — его рук дело. Нет, об этом она думать не может… Питер мог убежать в любом случае, Вольдеморт мог найти дюжину других способов возродиться. Нет, об этом она думать не будет. Этого она уже не перенесет. А почему, собственно, он так самоуверен? Почему он не думает о том, что Питер мог бы убежать и без его помощи? Так она и будет считать.

«Я мог бы знать, каково это — всю жизнь расплачиваться за один порыв…» — сказал он, криво улыбнувшись. Его отец, однажды, очень давно, не удержавшийся от резких слов в адрес Грейбека, по сей день с усилием заставляет себя взглянуть сыну в глаза. Как жаль, что мы не учимся на чужих ошибках…

Удивительно: ей казалось, она знает его достаточно хорошо. Как за год под одной крышей с ним и с Сириусом она ничего не заметила? Это она слепа, или он ничем не выдавал себя? А Сириус? Что он знал, что он понял? Теперь никто не ответит. Самое страшное — необратимость, невозможность вымолить прощение. Не у кого.

«Не знаю, сумел ли я объяснить тебе…» — сказал он, устало прикрыв глаза, когда небо за окном стало светлеть. Она не знала, сумела ли она понять.

Нет, не разговор бы этот стереть… Извечная мечта — переиграть, сделать бывшее небывшим, и в этом мы ничем не отличаемся от магглов. Какой смысл во всей нашей магии, если мы не можем сделать работу над ошибками?

Вернуться бы в тот вечер в Хижине… Сделать бы так, чтоб не пришла ему в голову мысль о мести за глупую и жестокую шутку. Нет, еще раньше: в тот вечер, когда золотого мальчика Сириуса Блэка осенило, как можно развлечься и заодно проучить пронырливого сокурсника. Как было бы хорошо: Сириус был бы сейчас жив, и не было бы этого невосполнимого черного провала в душе Рема. Но нельзя вернуться, нельзя исправить, нельзя объясниться, нельзя оправдаться. И у мертвого не выпросишь прощения, и на мертвого не спишешь вину. Мертвый всегда прав, и уже неважно, кто был прав на самом деле…

Она сжалась в комок и уткнулась подбородком в колени. Крепко-крепко зажмурилась, представила себе его лицо. Она не разлюбит его из-за этого. Она не отступит. Не откажется. Не предаст. Она будет с ним.

С этим надо жить. Ему и ей теперь тоже. Как объяснить ему, что он такой же, как все, живой и настоящий?

Он прожил с этим столько лет… А вдруг получится? Вдруг еще не все потеряно? Надо бороться. Что там вчера сказала МакГонагалл о любви? Директор, вы правда в это верили? Она будет верить. И убедит его.

Нимфадора поднялась, небрежно отряхнула мантию, бросила еще один взгляд на озеро и пошла обратно к Замку.