Неделикатности, или Lupus infectus

I

— Ты уверена, что это так уж необходимо? — он произнес эти слова как можно мягче, но Флер мгновенно вскинулась, засверкала глазищами, встряхнула платиновой гривой… Билл тут же пожалел о сказанном: скандал с не в меру вспыльчивой невестой не входил в его планы на этот вечер. В конце концов, он еще не вполне оправился после ранения, да и день был тяжелый. Очень тяжелый.

— А ты бы не позвал Дамблдора?

О Мерлин! Ну вот что с ней делать?!

— Флер, во-первых, он для меня был больше, чем Директор Школы, которую я закончил, а во-вторых, мы сегодня его похоронили, если ты вдруг забыла.

Сказав это, он напрягся в ожидании бури эмоций… Повисла пауза. Билл отважился поднять глаза на невесту.

Флер выглядела растерянной и очень несчастной. «Зря я так резко…» — подумал Билл, — «Расстроилась…»

— Билл, я неправильно сказала, да? — показалось, или она сейчас заплачет? — Я никогда не пойму ваше сослагательное наклонение!

Мерлин Великий…

Мерлин Великий…

Воздуха не хватает. Не понять, в чем дело: то ли ее рост, то ли ее духи… Хотя сколько раз она бывала в этом кабинете тогда, два года назад, — и ничего, никого ее рост не смущал. И духи очень хорошие — тонкий, терпкий, чуть тревожащий аромат. В другое время Минерва, возможно, поинтересовалась бы названием, хоть из чистого любопытства — когда она еще во Францию выберется… Теперь-то уж точно не скоро.

— Она мне как дочь! — и голос давит, и акцент вдруг начинает раздражать — Минерва тянется к вороту мантии, проводит рукой по шее, пытается вдохнуть глубже. На секунду перед глазами возникает озабоченное лицо Поппи. Предлагала ведь она какое-то зелье… Сейчас бы этого зелья, и в постель… и чтобы было темно, прохладно и тихо.

— Моя любимая тетушка вышла вот тоже за англичанина! Мы переписывались… А потом у вас эта ужасная война началась… И где моя бедная тетушка? Я столько лет ничего о ней не слышала!

Огромная фигура замирает на фоне окна, заслоняет свет. Она даже грациозна по-своему, нельзя не признать. Только очень душно, и в груди тяжело и больно. Минерва ерзает в кресле, пытаясь прогнать эту тяжесть, чувствует себя маленькой, хрупкой и несчастной. А Олимпия Максим занимает уже все пространство кабинета и, кажется, еще увеличивается… по крайней мере, воздуха для Минервы остается с каждой секундой все меньше и меньше. Мерлин, да что же это такое… и ведь понятно, что ни один претендент на руку и сердце блистательной и безупречной Флер Делакур Олимпию бы все равно не устроил. Если так хочется кому-нибудь по этому поводу плешь проесть, нашла бы другую жертву, помоложе и поздоровее, а не приставала бы к Минерве МакГонагалл, у которой — вот как странно! — уже не так сильно болит левое плечо… правда, она теперь не может поднять руку …

— А с лицом у него что?

Ну вот, приехали.

— Он дрался с Грейбеком.

— Что?! Дит Великий, отец всех галлов! Моя Флер выходит замуж за вервольфа?!

— Еще ничего не известно… — вот уж точно — Дит Великий… надо что-то говорить, объяснять, отстаивать, успокаивать… а язык еле ворочается. Минерва сжимает кулаки и сама чувствует, что пальцы стали совсем ледяными и как будто чужими. Олимпия подходит ближе, нависает над ней — Минерве хочется закричать, замахать руками, сделать что угодно, лишь бы эта громадина отступила, дала ей дышать… но сил нет.

— У вас здесь, может, и принято вешаться на шею первому встречному… Но моя Флер достойна лучшего!

Если бы Минерва могла говорить, она бы, безусловно, что-нибудь ответила: сквозь звон в ушах и тяжесть в груди возникает смутное ощущение оскорбленного достоинства — не то женского, не то национального.

— Я этого так не оставлю! Флер упряма, но я буду говорить не с ней. Если у этого юноши есть хоть капля совести, он оставит ее в покое!

Неужели — о боги! — неужели она направилась к двери? Минерва уже не жалеет обо всех несказанных колкостях, лишь бы она ушла… Ушла! Ушла, надменно кивнув на прощание.

Как удачно, что Минерва с самого начала села в кресло рядом с камином…

Она тянется к чаше с Летучим Порохом, бросает щепотку в камин, шепчет: «Поппи!» — и наконец становится тихо, темно и прохладно. Даже слишком.

— Как же ты меня напугала… — Минерва понимает, что лежит… кажется, еще и в собственной постели. Рядом в полумраке вырисовывается женская фигура, — о счастье, нормального размера! — воздух свежий, чистый, вкусный, и его так много — дыши сколько влезет!

— Поппи, я думала, она меня в гроб вгонит… — голос звучит как-то жалобно. Поппи растирает ее пальцы — какие у нее теплые руки.

— Почти вогнала. Мне твой вид еще утром на похоронах не понравился. Говорила я — зелье и в постель! Что она от тебя хотела?

— Поппи, она ведь к Биллу пойдет, от свадьбы отговаривать.

— Ну вот ты еще будешь из-за этого нервничать! Всем личную жизнь решила устроить? Пусть молодежь сама разбирается!

II

— Вы в Лондоне?

— Да, пришлось съездить в Мунго… По поводу Билла. Вы же отказались проконсультировать!

— Я весьма слаб по части теории, — усмехнулся он, целуя ее руку. — Я, знаете ли, скорее практик…

— Налейте старухе чаю, практик!

В кухне сумеречно и прохладно. После асфальтового лондонского пекла — в самый раз, но как же быстро этот дом, едва обжитый, едва ставший почти уютным, снова пришел в упадок… Впрочем, чай оказался ароматным и терпким, а к чаю нашлись и пирожные.

— Так что насчет Билла?

Он заботливо придвинул тарелку с пирожными ближе к мадам Помфри.

— Что-что… разведутся они через две недели после свадьбы, помяните мое слово!

— Сумасшедших женщин, готовых на такое самоотречение, конечно, немного… думаете, мне досталась последняя?

— Да при чем здесь это? Упрямы они оба, как я не знаю что! Сколько я уговаривала Билла лечь на обследование!

Люпин вздрогнул, посмотрел на нее.

— Ему бы пришлось встать на учет в Комиссии. Это довольно унизительная процедура…

— Кишечно-опорожнительное заклинание тоже довольно унизительная процедура. И что теперь, прикажете им не пользоваться?

— Приятного аппетита! — улыбнулся Люпин, слизывая с ложки взбитые сливки.

— Не дерзите усталой старухе, мальчик! Видели бы вы, как я сейчас выкручивалась в Мунго! Правды не скажи, а все выведай… Вертелась, как уж под Круцио. Пришлось изображать, что я на старости лет вдруг ни с того ни с сего заинтересовалась, а что ж будет, если вервольф покусает человека не во время полнолуния… На меня смотрели, как на идиотку. В конце концов сослалась на вас, уж не обессудьте.

— Что, простите? — Люпин поперхнулся чаем, прокашлялся и уставился на мадам Помфри в немом изумлении.

— Ну, я сказала, — без имен, конечно! — что девочка, в чьей судьбе я принимаю участие, с некоторых пор живет с вервольфом. И что, дескать, будет, если он ее укусит.

— Я не кусаю женщин. По крайней мере, до крови, — мрачно заметил Люпин. — Не тот темперамент.

— Ну извините, ничего умнее мне в голову не пришло. Все претензии к юному Уизли, пожалуйста. Незарегистрированные анимаги у нас уже были. Теперь будет незарегистрированный вервольф.

— Так что вам сказали?

— А ничего толком… — она нахмурилась, пристально вгляделась в консервированную вишенку, ковырнула ее ложкой. — Статистики такой нет, исследований тоже… Есть теоретические предположения, довольно, скажу вам, чахлые — на уровне очень слабого курсовика. Случай, конечно, едва ли уникальный, но подобные вещи у них не отслеживаются. Все покажет ближайшее полнолуние. Свадьбу-то они уже назначили?

— Да, восемнадцатого. Торопятся… Хотели еще раньше…

— А?.. — она вопросительно приподняла брови.

— Шестнадцатого.

— Понятно. Вроде как ради вас отложили?..

— Конечно.

Они улыбнулись друг другу. Глядя в глаза мадам Помфри, Люпин вдруг подумал, что сочувствует Биллу — если уж ему выпал этот жребий, жаль, что у него нет и уже не будет такой поддержки, надежной, привычной, идущей из самого детства, такой вот мадам Помфри, — с ее безграничным цинизмом и безграничной теплотой.

— Я слышал, что она говорила, пока ты был без сознания. Это было… впечатляюще. И хватит тебе уже, — Люпин перехватил руку Билла над бутылкой.

— Ты же пьешь…

— Сравнил тоже… — невесело и неожиданно трезво усмехнулся Люпин. — Опыт, знаешь ли. Тридцать семь лет, это тебе не хвост тестралий. Я все знаю: сколько, чего и когда мне можно.

— Рем, прости… в доме повешенного, конечно, не говорят о веревке, но я боюсь.

— Ты о Флер? Или… о завтрашней ночи?

— О ночи. С Флер я решил — мадам Максим совершенно права, нельзя мне с ней…

— Решил он… Только Флер еще об этом не знает, да? — Люпин одним глотком допил огневиски, встал, прошелся по кухне из угла в угол. Билл сидел не шевелясь, отсветы пламени из камина придавали странное выражение его лицу, и без того еще не приручившему шрамы, не подстроившему под них мимику. Люпин подошел к нему сзади, оперся руками на спинку кресла.

— Ночи не бойся. Самое страшное, что может с тобой произойти — трансформация. А это… терпимо. А Флер… тут-то твоя пословица про веревку как раз к месту.

— Рем, ну я же не то имел в виду!

— А получается так… Или что Флер чем-то лучше Нимфадоры, или что ты благороднее и сильнее меня. Последнее, полагаю, верно.

— Рем… Тонкс знала, на что идет — извини, я плохо выражаюсь… но ты понимаешь — а Флер-то рассчитывала жить со здоровым человеком… Мне мадам Максим так и сказала… что если я ее люблю, я должен от нее отказаться!

— Не мне тебя переубеждать… Но, по-моему, ты не прав.

— Я вроде как обманываю Флер… подсовываю ей некачественный товар…

— Угу. А Нимфадора, продолжая твою метафору, посетила распродажу товара просроченного и бракованного.

— Рем… ну ты же понимаешь, что я хотел сказать…

— Ладно, мы оба нетрезвы и запутались… Пора спать. На завтрашнюю ночь приглашаю тебя сюда: здешние стены очень восприимчивы к Звукоизоляционным заклятиям. Гарри весьма изящно попросил меня присмотреть за этим домом. По сути — облагодетельствовал, по тону — попросил, не подкопаешься. Одно хорошо — стены… Ори сколько хочешь — никто не услышит.

Билл поднял глаза, посмотрел затравленно:

— А это… надо? Или ты мстишь мне за то, что я наговорил?

— Надо.

— Рем… а можно, я и сегодня здесь останусь?.. Не могу я к ней идти…

— Нет уж, дружок, отправляйся-ка ты к невесте и не пори горячку — может, еще обойдется.

III

Тонкс раздернула шторы, в комнату проник слабый утренний свет. Он поморщился.

— Мне померещилось, или на улице кто-то вопил?

— Вопил. И сейчас, похоже, будет вопить здесь.

Она стремительно пересекла комнату, приоткрыла дверь, прислушалась. По лестнице явно кто-то поднимался — и поднимался очень нетвердой походкой. Обреченно вздохнув, Тонкс встала в проеме, прислонилась к косяку, скрестила руки на груди.

— Нимфадора… я бы еще пару часов никого не хотел видеть… по возможности…

— Знаю… лежи спокойно!

Она не смогла сдержать улыбку, когда с лестницы в коридор вошел Билл… Взлохмаченный, почему-то с мокрыми волосами, в расстегнутой, заляпанной чем-то мантии, с трудом держащийся на ногах, очень бледный, очень пьяный… и абсолютно, восхитительно счастливый. За ним появилась Флер — как обычно, с надменной гримасой на совершенном лице, но видно было, что ей трудно удерживать эту маску, лицо так и норовит расплыться в дурацкой улыбке.

— Т-тонкс! Хорошая моя… дай я тебя поцелую! — Билл навалился на нее, сжал в объятиях, обдал запахом виски, дождя и ночной городской прохлады. Оказывается, ночью шел дождь — а она и не заметила… Билл попытался поцеловать ее в щеку, промазал, нелепо и щекотно засопел в ухо. — Ты р-рада за меня, Тонкс?

— Рада, рада, пусти… — она не без труда вывернулась из его рук, помогла прислониться к стене: ноги его не держали. Билл замер, запрокинул голову… — Ты вообще в курсе, сколько сейчас времени?

— Он вот такой с часа ночи — как только поверил… — Флер подошла ближе, обняла Билла за плечи.

— Родители-то знают?

— Знают, конечно… — ожил Билл. — П-пусти меня к Люпину, х-хорошая моя…

— Билл, не надо… потом…

Он как будто не услышал, легко отстранив ее, вошел в комнату.

— Ты хоть не ходи… — вздохнула Тонкс, преграждая путь Флер.

— Да я и не собиралась…

Тонкс безвольно опустилась на корточки, привалилась к стене. Только сейчас она поняла, как измотала ее эта ночь. Провела рукой по лицу — рука стала мокрой.

Оказывается, она плачет.

Мероприятие, поначалу планировавшееся как скромное, тихое и домашнее, постепенно приобрело угрожающий размах. Билл думал о предстоящем с некоторым ужасом: сначала церемония — профессор МакГонагалл любезно предложила провести ее в Хогвартсе — потом, что еще можно было вынести и даже, при удачном раскладе, не без удовольствия — банкет в доме на Гриммо-плэйс… А завтра — и это пугало Билла более всего — следовало начать объезжать всех дальних и далеко живущих родственников, начиная с тетушки Мюриэль, которая по слабости здоровья выбраться в Хогвартс не могла. Билл робко попробовал отбиться тогда уж и от диадемы гоблинской работы — но с мамой разве поспоришь?

Суматоха, кажется, почти улеглась, скоро все начнется. И почему нельзя просто жить вместе — как было бы славно! Вон, достаточно на Тонкс посмотреть — хохочет, красные волосы сверкают… И у Рема вид вполне довольный. Черт, бледный он, правда… мало времени ему дали прийти в себя… все-таки мало. Рему Люпину дали мало времени оклематься после трансформации. Билл изо всех сил ущипнул себя за запястье. Свинство, конечно, и полный эгоизм, но как же он рад, что назначение даты свадьбы с учетом полнолуния и в самом деле оказалось ради одного только Рема…

Билл обвел взглядом гостей. Все свои, привычные и любимые… только вот с мадам Максим он постарался не встречаться глазами. Что совсем не сложно — если смотреть прямо перед собой, он видит как раз ее талию. После того разговора общаться с ней как-то не хочется… хоть и кончилось все хорошо, но осадок остался.

Интересно, почему у нее такое лицо… Билл прослеживает ее взгляд — мадам Максим не отрываясь смотрит на волосы Флер. Ну вот только не хватало ее комментариев! Да знает он, знает, что диадема смотрится ужасно, из-за нее Флер не смогла даже платье по своему вкусу выбрать, и дуется на него уже который день… Не каждая невестка, между прочим, пойдет на такое, чтобы умилостивить свекровь. Так, она еще и идет сюда. Ой.

— Откуда это у тебя?

— Тетушка Билла дала, — Флер говорит по-английски, и Билл благодарен ей за это: она на его стороне, она не скажет про его родственников ничего, что могло бы его задеть. Глухое раздражение — то ли против мадам Максим, то ли против дурацкой диадемы — постепенно проходит.

— Тетушка Билла… — мадам Максим принимает его язык. Но что с ее лицом?

— Моя двоюродная бабушка, если точнее — жена маминого дяди. Француженка, кстати. Мюриэль Прюэтт.

Великанша как-то вдруг оседает, лопочет что-то по-французски быстро-быстро, так что он не улавливает ни слова. Флер выглядит изумленной.

Мадам Максим бросается к нему, обнимает… ему кажется, он слышит хруст собственных ребер… в лапах Грейбека было не так больно… Он как-то ухитряется просунуть голову из-под ее руки.

Гости смотрят кто с улыбкой, кто со страхом, кто с недоумением.

И Билл может поклясться, что сама Минерва МакГонагалл подмигнула ему с веселым сочувствием…