Любовь к справедливости

В зависти, среди прочего, заложена и любовь к справедливости.

Уильям Хэзлитт

Гнев убивал его. Скручивал и душил, точно был живым существом. Горло перехватывало спазмом, в груди стоял ком. Сейчас даже дышать было трудно; он широко раздувал ноздри, втягивал воздух сквозь сомкнутые зубы. Эта дрянь, этот маленький мерзавец посмел… обвинил его… в трусости… именно сейчас! То, что он позволил себе сорваться на визг, лишь добавляло муки. Потерять лицо в такой момент… И перед кем! Однако владеть собой Северус уже не мог. Почти не мог: чувствовал, как всплески гнева накрывают его, словно штормовые волны — с головой. Еще чуть-чуть — и остатки самоконтроля рухнут, и он будет, как и этот мальчишка, орать, обвинять, размахивать палочкой, выкрикивать проклятия, причинять боль…

Как это было бы сладко — заставить Поттера почувствовать боль!

И все же гнев служил опорой. Только бы не выпустить его на волю, только бы не расплескать чашу — это позволяло держаться. Отвлекало от прозрачности устремленных на него стариковских голубых глаз, от жалкого стона «Северус!..», от крови, тел, через которые пришлось перескочить в коридоре, от ужаса необратимости свершившегося. Гнев возвращал ему силы, до конца, казалось, вычерпанные на Башне. Хотя даже теперь их оставалось только на то, чтобы бежать. Бежать, бежать, не думать ни о чем, только бы просто убраться подальше. Но даже в этом ему было отказано, потому что и сейчас он все еще был должен, должен, должен…

Он гнал впереди себя Драко — убивать хладнокровно, глядя своей жертве прямо в глаза, мальчишке пока явно не под силу. Тот совсем потерял голову и чудо еще, что сумел аппарировать. Куда — проследить не было уже ни времени, ни возможности, и стоило только надеяться, что у паршивца хватит ума не совать нос в родительский дом: там его искать будут в первую очередь.

Он подгонял остальных: «Хватит, уходим!», иначе, увлекшись, они разнесли бы здесь все и вся (о Фенрире рядом с сотней незащищенных глоток страшно было даже подумать) и точно дождались бы на свои задницы аврорского отряда. Тот, кто не способен держать себя в руках, всегда попадается — люди Лорда не раз это подтверждали.

Он, черт побери, все еще продолжал охранять парня Поттеров, потому что Дамблдор хотел сохранить его как можно дольше, потому что Лорд требовал оставить его в живых, потому что он, мальчишка, был все еще слишком нужен, и потому что жизнь была словно шахматная партия, а эту фигуру еще рано было снимать с доски. Но вот ферзем — увы! — пришлось уже пожертвовать.

На пятом курсе ученики Хогвартса выбирают специализацию, решая, кем они станут в будущем. Они листают брошюры, оценивают привлекательность разных занятий, взвешивают свои силы, вспоминают родительские наставления и обязательно подначивают друг друга: «А ты чего выбрал? Медиком? Да ну, мура!», «Никак, в авроры метишь? Хочешь умереть молодым и красивым?», «О, решил карьеру делать? Старший помощник младшего министерского уборщика — эдак годам к пятидесяти уже до охранника дорастешь! Горжусь знакомством».

— Эй, Север, а ты чего надумал? В библиотекари собрался небось?

— Да пошел ты! Отвали.

У каждого непременно есть мечта. Правда, в юности никто не предполагает сойти в двадцать лет в могилу, или до самой старости перебирать пыльные, никому не нужные бумажки, или целый день напролет чистить судна и успокаивать сумасшедших. И в тринадцать, и в пятнадцать, и в восемнадцать на самом деле хочется только одного: чувствовать свою значимость в этом мире и его восхищение тобой, хочется, чтобы мир признал тебя и твои таланты и пал к твоим ногам. Не важно, как и почему это произойдет, — такие скучные подробности интересуют только стариков. Молодым грезится вовсе не подъем в гору, а ее вершина.

— Да ладно, Север, чё ломаешься? Давай, расскажи, ты же себе министерскую должность намечтал, не иначе.

Родителей свел вместе конец 50-х. Рок-н-ролл, первое выступление «Битлз» в клубе «Каверн», зарождающееся движение хиппи, сексуальная революция, почти легальный дурман… Юнцы и юницы, считающие дурным тоном не бросить кому-нибудь вызов. Обществу, родителям, самим себе. И свобода, раскрывающая тебе свои обьятья свобода — она ломает традиционные устои, пьянит, кружит даже самые трезвые головы. Мезальянс был неизбежен, чужой мир казался таинственным, чарующим, манящим…

Однако все в мире проходит. Вот и обман, как водится, прошел, очарованье рассеялось, а разбегаться этой странной паре оказалось слишком поздно: оба были чересчур упрямы и каждый зашел в своих ошибках слишком далеко, чтобы гордость позволила в них признаться. К тому же, у них уже был Северус. Вот только веселые коктейли Эйлин Принц — такая лакомая приманка хипповских вечеринок — хоть и оставались по-прежнему веселы, но создательницу свою уже не веселили: отчего-то невозможно было стряпать их просто из воздуха, несмотря ни на какое волшебство. А Тобиаса Снейпа начали раздражать шумные полупьяные компании немытых бездельников, ведущих бесконечные разговоры о фрейдизме, всеобщей любви и тому подобных глупостях. Свобода обернулась бесприютностью и тяготила сильнее, чем чопорный консерватизм предков. Денег у молодой семьи было не так уж и много, а ребенок отнимал их все больше и больше. К тому же Тобиас вдруг понял: шутить, что у тебя жена ведьма, нельзя до бесконечности. Уже к тридцати все начнут считать тебя глупым занудой и брюзгой. Он надеялся, что хотя бы ребенок окажется нормальным, но, увы, его и тут ждало разочарование. А скрывать двух волшебников в семье и оставаться при этом открытым компанейским парнем ему оказалось не под силу. Чем больше магии проявлялось в Северусе, тем меньше он чувствовал привязанности к нему. Родителям своим он в истинном положении вещей не признавался. Никогда. Благопристойные, основательные и старомодные, они и так оказались не в восторге, что их единственный сын связался с такой странной женщиной и болтается неизвестно где, неизвестно с кем. Чистокровные волшебники Принцы тоже не были счастливы выбором дочери, их не смягчили ни ум зятя-маггла, ни его классическое, с полным комплектом истории, философии и латыни, образование, ни то, что поначалу он был явно влюблен в их совсем-не-красавицу дочь.

Тобиас и Эйлин оказались слишком разными: то, что нравилось одному, вызывало раздражение у другого. То, что казалось нормальным жене, ужасало мужа; то, было естественным для него, выглядело ненормальным и диким для нее. Нежеланным, неприемлемым. Два мира, которые так и не смогли ужиться, смириться друг с другом.

Свои мечты Северус не раскрывал ни перед кем. Наоборот, всячески скрывал, оберегал их. И не потому, что в них было что-то постыдное. Ничего такого, но мечты потому и называются мечтами, что принадлежат только тебе одному. И самому себе не всегда признаешься, что хранится у тебя в тайниках души, а уж выпущенная наружу, любая сокровенная тайна становится нелепостью, пшиком, пошлой глупостью.

Северус жаждал быть признанным. Не просто известным или знаменитым — признанным. Оцененным по достоинству; а в том, что достоинства у него есть, он не сомневался.

Сам он больше всего ценил в окружающих ум и знания. Не внешность — твоей заслуги в том нет, что папа с мамой наградили тебя смазливой мордашкой или ладно скроенным телом. Не силу — ведь, как известно, сила есть, ума не надо. Не богатство — тут можно уважать разве что предков, которые нажили, да не растранжирили. И то… Не родовитость — родиться в семье чистокровных аристократов — это уж кому как повезет. Хотя, неплохо бы, конечно… И даже талант — истинную драгоценность — иной ленивец легко профукает и пустит по ветру. Нет, одного таланта мало, к одаренности всегда должен прилагаться труд — только тогда ты достоин уважения.

У Северуса талант безусловно был. И ум. И упорство. Но оказалось, этого мало. Чертовски мало! Чтобы сбылась мечта, нужно было еще кое-что. Что-то неуловимое, тонкое. Что-то, что вызывало бы возгласы: «О, да это просто восхитительно! У вас дар, милый мой, настоящий дар!», вместо: «Хорошая работа, мистер Снейп, очень качественно». Что-то, что позволяло учителям быть снисходительными к проказам и проступкам там, где ему доставались отработки и письма к родителям. Что-то, что заставляло половину школы с упоением, раскрыв рот следить за игрой: крутой поворот, подсечка, штопор и резкий рывок вверх у самой земли, тогда как он, научившись проделывать все то же самое, слышал лишь: «Ну, раскорячился! Подбери колени, цапнешь о землю — мало не покажется!»

Что-то, что привораживало бы внимание, влекло девчонок исподтишка посматривать на тебя и краснеть, встречаясь с тобой взглядом. Что-то, что заставляло бы Слагхорна приглашать тебя на его дурацкие «избранные» посиделки…

Ему очень хотелось обладать этим «чем-то». Только вот что же оно такое?

— Ты что это тут делаешь, стервец, а?

Бармен «Кабаньей головы» прожил на белом (ну, может не всегда таком уж белом) свете уже больше ста лет, семьдесят из них простоял за стойкой и всех моложе пятидесяти считал зелеными сосунками. К тому же, как любой бармен, не боялся ни Бога, ни дьявола, справедливо полагая, что даже тем случается иногда пропустить по стаканчику. Кто другой вряд ли бы осмелился — не те времена! — столь легкомысленно хватать незнакомцев за шкирку. Как паршивого кутенка! В заведении постоянно толпилась масса самого разнообразного народу, но только хозяин имел право знать все, что тут делается, и делать то, что вздумается. И уж совершенно точно это право не распространялось на подозрительных юнцов, шпионящих под чужими дверями. От неожиданности Северус дернулся, оступился, стукнулся лбом о дверь, возле которой дежурил последние полчаса, и она с жутким скрипом распахнулась.

Даже спустя много лет ему становилось неловко и он старался в воспоминаниях пропустить этот момент побыстрее. Всем было ясно, что он врет: и бармену, долго не хотевшему выпускать из рук его воротник, и уж конечно директору, и даже полубезумной женщине, принятой-таки, как оказалось впоследствии, на должность преподавателя. И ему самому это тоже было ясно, и понятно, что остальные видят, как он врет, но он продолжал нести чушь и не мог остановиться. Смотрел в голубые глаза бывшего учителя, а думал только о том, как побыстрее смыться. Но унижение того стоило — у него в руках была тайна! Недослушанная, правда, но главное он услышал. И с этой тайной…

Как часто мы слишком хорошо помним именно то, что лучше бы поскорее забыть. Торжество, и стыд, и раздражение, и нетерпение, и предвкушение награды… Наконец-то!

Награду он получил. Даже большую, чем рассчитывал.

Вот уже много лет ему снились только погони. Медленно или стремительно, явно или таясь, он уходил, убегал, уползал, уплывал от преследователей. Но почему-то никогда не аппарировал, словно это оказалось бы слишком просто. Во сне он полагался на все, что угодно: собственную ловкость, удачу, даже — о, чудо! — на возникшую из ниоткуда дружескую помощь, но только не на волшебные силы.

Сны не повторялись, и в то же время были удивительно похожими один на другой. Спасал ли он кого-то или спасался сам, дрался плечом к плечу с кем-то или сражался в одиночку — это были отнюдь не героические подвиги. Наверное, сам себе человек не врет только во сне — чтобы выжить и уйти, он был готов на все: обманывать, предавать, убивать, унижаться… Иногда ему удавалось достигнуть цели, и тогда он просыпался с ощущением тяжелого, злорадного торжества. Иногда — вскакивал в ужасе, что его вот-вот схватят. Но каждый раз, несмотря на исход, сон оставлял после себя гнетущее ощущение беды, головную боль и стыд. И неудовлетворенность собой.

Когда ему стало известно о ночных путешествиях Поттера по подземным коридорам к закрытым дверям, то показалось — он слышит отголоски собственных снов. Слава богам, судьба избавила его от ментальной связи с Темным Лордом, но что-то такое все-таки было, что-то, что заставляло иной раз трижды за ночь просыпаться в поту, с бешено колотящимся сердцем, в приступе паники… Он раздражался на Поттера, сердито втолковывая тому о необходимости очищать сознание перед сном, но думал при этом, что самому-то ему это ничуть не поможет — очищай, не очищай. И злился еще больше; общность навязчивых снов не примирила его с мальчишкой, а только добавила ненависти: неумелого учителя к нерадивому ученику. «От злости мозги гниют», — это присловье он повторял себе как минимум раз в неделю. Но все равно не мог остановиться: возможно, ему хотелось причинить парню боль, чтобы избавиться от собственной? От этого на душе становилось еще гадостнее.

Дамблдора за эти уроки он просто ненавидел.

«Непреложный обет» — кто бы знал, что судьба загонит его еще в одни силки, будто прежних ему было мало. Сначала он подозревал, что поручение Драко касается Поттера. Постоянно уязвляемое самолюбие, подростковая жажда признания, стремление прославиться, быстро и ярко, благодаря одной героической вспышке — знакомые ему самому, эти чувства могли толкнуть наследника Малфоев на самые необдуманные шаги. «Я не нуждаюсь в вашей помощи… У меня есть план, и он сработает… Знаю, чего вы добиваетесь! Хотите украсть у меня славу! „ — (“Щенок! Можешь взять ее себе, такую славу, мне она давно не нужна».) Северусу оставалось только с усталой безнадежностью следить за его судорожными попытками. И прикидывать последствия.

Он пытался контролировать Малфоя, пытался надавить на Альбуса, чтобы тот надавил на Министерство, он пытался, сколь мог, образумить Минерву и остальных «орденоносцев», он даже попытался образумить Лорда…

— …посмотрим теперь, на что способен младший.

— Простите, милорд, что осмеливаюсь давать вам советы, но использовать Драко — не слишком ли предсказуемо? Малфоев всегда будут подозревать в приверженности к вам, за кем еще и следить, как не за ними. В прошлом году Драко открыто угрожал Поттеру, этому есть свидетели и, увы, очень неприятные. Может быть, надежней будет дать поручение кому-нибудь менее заметному? Кто-то неожиданный, о ком никто и не подумает. В прошлый раз, вы помните, это дало прекрасный результат.

— Вот как? Я бы не назвал конечный результат прошлого раза столь уж прекрасным. А что касается младшего Малфоя — всему свое время, Северус, всему свое время. Ты должен будешь только проследить за ним и за тем, чтобы ему никто не мешал.

Он уже отвык от этой игры, слишком уж оказался велик перерыв между партиями. В эти благословенные, как он теперь понимал, годы, если судьба и загоняла в угол, ни жизнь, ни честь ему не приходилось ставить на кон. С приходом в школу Поттера все изменилось — Северус терпеть не мог пащенка и за это тоже, — но лет пять ушло просто на разминку. Тревожное время, хотя и о нем стоило вспоминать с сожалением: теперь игра снова набирала обороты. Он вспомнил (Дамблдор показал ему), как орал и громил все вокруг в кабинете директора Поттер, и зло усмехнулся. Что ж, вновь прибывшим скоро предстоит открыть для себя одно очень интересное правило: игра всегда важнее, чем игроки. Откровенно говоря, он был бы рад видеть лицо парня, когда до него это наконец дойдет. Самому Снейпу эта истина открылась в свое время весьма неприглядно.

Крови вокруг было не много: магия — хвала богам! — делала грязную работу чуточку чище. Но будь они даже перемазаны в крови с ног до головы, это не сделало бы Лестранжей отвратительнее в тот момент. Торжество силы, удовольствие от вида, вкуса и запаха чужой боли — всем этим так и разило от них, и осознание провала до них пока еще не дошло.

Лонгботтомы лежали в углу: скрученная, смятая куча тряпья, побелевшая рука с темными пятнами крови, выступившей из под посиневших ногтей, острый кислый запах рвоты, тихое монотонное и бессмысленное «Ооо-оо…» Наверняка они и говорили, и кричали многое, но главного так и не выдали. И не могли выдать. Алиса и Фрэнк Лонгботтомы попросту не знали, куда исчез Темный Лорд, так что все их мучения были напрасны.

Северус тогда уже сидел за решеткой. Он увидел все это позже. В горячечном воспоминании Крауча на дне директорского думоотвода. И тогда ему в первый раз приснилась узкая кривая лестница, грязный коридор и голоса за дверью, со скрипом открывающейся ему навстречу.

— …но вы и сами понимаете, Альбус, что идиотские проверки на входе ничего не дают. Ведь это уже не просто за Поттером охота. Или не только за ним. А Филч не способен отловить даже продукцию этих ваших чертовых Уизли. Здесь нужна настоящая защита, и…

— Ты не можешь упрекать меня, Северус. Я никогда не пренебрегал ни интересами школы, ни безопасностью ее или ее учеников. Да-да, как бы тебе ни казалось обратное. В последнее время я очень сильно занят, но ты и сам знаешь: Хогвартс ни на минуту не остается без присмотра.

— Без присмотра кого? Партизан-заговорщиков из «Ордена»? Единственный из них, кто хоть на что-то годится, — это параноик Моуди. Я не хочу говорить о проблемах вселенского масштаба — у нас с вами слишком разные взгляды на эти вещи, но здесь и сейчас у нас есть проблема Малфоя, и если не заняться им, она станет всеобщей проблемой. Вы ждете, чем закончатся его метания, Альбус, но эти психологические опыты плохо кончаются, я отлично это помню. Меня он не слушает, поговорите с ним сами, Альбус. Поговорите с ними со всеми, и не за обедом в Большом зале — общие слова между бифштексом и пудингом не подходят для моих ребят. Поговорите с ними до, а не после того, как еще что-нибудь произойдет.

— Думаю, глава факультета им гораздо ближе, чем директор. Ты прекрасно знаешь своих ребят, Северус, кому как не тебе они могут довериться?

— На этот раз вы ошибаетесь: похоже, мне они доверяют не больше, чем всем остальным. И предупреждаю вас, директор: на факультете с каждым днем все больше чувствуется нервозность, ребята взвинчены, что делать, если случится взрыв, я не знаю.

— Успокоиться. В первую очередь успокоиться. Мы с тобой все уже давным-давно обговорили, Северус, и мои планы с тех пор не переменились. К тому же, возможно, тебе и не придется ничего делать.

— Возможно, вы забыли, господин директор — меня зовут не Блэк и не Поттер. И я не смею надеяться, что где-то кто-то что-то сделает за меня. А мне останется только стоять в сторонке в позе героя. Эта роль почему-то всегда достается другим. И расплачиваться за свои действия мне почему-то тоже всегда приходится самому. И не только за свои. И я не хочу, чтобы вы берегли нежную психику одних учеников за счет других. Малфой зажат в клещи. Пытаясь вырваться, он вовлекает в это дело других, и исключительно на вашей совести будет все, что он тут натворит.

— Опомнись, Северус! Что ты говоришь…

— Боюсь, если опомнюсь, я не скажу этого никогда. А мне… хотелось сказать. А кроме этого, пожалуй, не хочется уже ничего. Я устал, Альбус, понимаете, просто устал.

— Мальчик мой… Это наш общий долг, ты же знаешь. Итвоесогласие…

«When I was a little boy, I had but little wit…»

— Так что я просто не принимаю от тебя подобных заявлений…

«…’Tis a long time ago, and I have no more yet…»

— … не принимаю. Сейчас уже поздно что-либо менять, к тому же, думаю, ты не захочешь покупать свой покой за чей-то счет. В том числе, и за счет мальчишек, о которых так печешься!

«…Nor ever, ever shall until that I die…»1

— А вам не кажется… — последние слова упали в пустоту, его собеседника уже не было рядом. — Не кажется ли вам, господин директор, что это чертовски несправедливо?..

Никто никогда не обвинял Альбуса Дамблдора в жестокости. Мудрый, добрый, веселый, всезнающий, великий; ему даже приписывали попытку захвата власти. Он мог быть жестким, безжалостным, но «жестокий» — такое определение никому не приходило в голову. Никому, кроме Северуса Снейпа.

Через год после своего «счастливого» спасения от тюрьмы («Северус Снейп … примкнул к нам задолго до падения Лорда Волдеморта и, пойдя на огромный риск, стал нашим агентом») и разъяснительных бесед на философские темы («Я все же хочу, чтобы вы занимались этой работой, Северус, это самая прекрасная работа на свете!»), Снейп был полностью уверен, что у Визенгамота директору удалось отмазать своего бывшего ученика вескими доводами: в Хогвартсе бывший Упивающийся смертью всегда будет под постоянным его, директорским, присмотром. Это гораздо надежнее. И полезнее. Для всех.

Лучше б его тогда посадили.

За полтора десятка лет преподавания его мозг проржавел насквозь, как выброшенный котел. Сразу же после выпуска он претендовал на многое, имел право претендовать — по тем же зельям он входил в десятку лучших английских мастеров. Свои способности в так называемых «Темных искусствах» — чарах, заклинаниях, проклятьях — не стоило афишировать на каждом углу, но созданные лично им заклинания были в ходу не только на школьном дворе. Теперь же, год за годом втолковывая нерадивым школьникам основы, он жутко отупел — это становилось особенно заметно, когда он брался просматривать свои прежние записи и конспекты. Пятнадцать лет назад его разработки годились на то, чтобы быть включенными если не в школьную, то в университетскую программу. Десять лет назад он еще хорохорился, уговаривал сам себя, что не все потеряно, стоит только вспомнить, начать, «включиться в процесс». Пять лет спустя все было кончено. Ни о каких новых опытах, экспериментах и прочем не могло быть и речи. Он потерял гибкость ума. Мозги напоминали проезженную сотнями повторений колею, теперь его хватало только на бесконечное хождение по кругу, точно у старого полуослепшего осла на мельнице. Тогда, много лет назад, хитроумный Альбус не стал рассказывать ему, как быстро умирает в учителе ученый, не предупредил, как легко утрачивается нестандартность мышления, как просто загнать себя в рамки и как трудно, как невозможно из них вырваться. Конечно, ради престижа школы директор поддерживал реноме своего поднадзорного, но Северус-то знал себе истинную цену. В тот год, когда призрачный круг замкнулся и Люпин занял место, которого так долго добивался Снейп, он понял все совсем ясно. И был готов подмешать Люпину в зелье двойную порцию аконита за его льстивое: «Профессору Снейпу нет равных в зельеварении». Нет равных! В припадке гнева он расшвыривал по комнате свои старые записи, разбухшие от вложенных листков конспекты, исчирканные вдоль и поперек школьные учебники — конечно, такому тупице нет и не может быть равных: он даже не мог припомнить, когда и как написал это! Уж лучше бы ему выбрать тюремную камеру: там, по крайней мере, есть куда применять изобретательность.

Откровенно говоря, профессор Снейп не рассчитывал, что его профессорство в Хогвартсе затянется так надолго. И тем более, что ему придется встретиться там с теми, кто «рожден на исходе седьмого месяца». Поттер и Лонгботтом, два мучительных напоминания о прошлом. Он не мог спокойно смотреть на них, становился еще более сух и язвителен, чем обычно, будто мстил этим непонятно кому. Поттер, маленький наглец, весь в папашу — его ненавидеть было легко. И вечно испуганный Невилл — глядя на него, Северус всегда вспоминал остекленевшие глаза Алисы, не мог не вспоминать. Она училась на два курса старше (и не в Слизерине, конечно), и он помнил ее только за раздражающую и ужасно смешную боязнь лягушек. Жуткая трусиха, но, когда дело коснулось главного, она устояла. Сломалась, но устояла. Конечно, это было глупо — позволить Белле сломать себя. Нормальные люди в таких случаях не геройствуют, тянут время, отделываются полуправдой. Но она была совсем девчонка, сделала что могла. Как и Эванс. Поттерам вообще в этом смысле повезло больше — как всегда. Джеймс в любых ситуациях умел устроиться наилучшим образом: лежит себе сейчас в уютной могиле, где бы она ни была, сам герой и отец героя. Избранного. А щенок их теперь поставлен в игру королем, не меньше, и все мы тут должны крутиться вокруг, спасая его шкуру. В надежде, что он спасет наши. У папаши же всего-то и было забот: не вовремя заделал жене ребенка и оказался с ними не там и не тогда, когда следует. Некоторым в жизни все, даже смерть, дается легко.

Белле он не соврал. Ну, разве что самую малость: никто в точности не знал, что поручил младшему Малфою Волдеморт, но о самом поручении («Ты проследишь за ним, Северус. Ошибка на ошибке, одна за другой — я начинаю думать, что способности этой семьи слишком переоценивают») и о его важности Снейпу было известно. Ему снова верили — Темному Лорду и в самом деле оказалось достаточно его, Снейпа, оправданий.

Тогда, полтора года назад, он явился на вызов, промедлив почти два часа. Даже чуть больше: после криков и слез на поле для квиддича, после Крауча и дементоров, после Поттера, Фаджа, после явления миру беглых преступников… И, главное, после Дамблдора: «Северус, ты знаешь, что я должен попросить». Заставить его пожать руку Сириусу Блэку, а потом просить!

Да, эти просьбы — одно сплошное лицемерие. Они все равно обо всем переговорили заранее. Почти год назад, когда метка только начала проявляться. И потом, когда делать вид, что не замечаешь знакомого жжения в предплечье, стало невозможно. И потом, когда оказалось, что остальные чувствуют то же самое. И тогда, когда директор вызвал его под вечер к себе в кабинет и знакомо прошелестел: «Северус…» Снейп терпеть не мог этот его тон. Он тогда сидел, слушал и не слышал. Просто кивал, соглашаясь опять сунуть голову в петлю, но мыслями был далеко. «Возможно, мальчик мой, возможно». Северус думал о том, как часто ему приходилось слушать и слушаться этого человека, а пора бы уж давно перестать, что надо было еще тогда, в школе, не давать ему никакого слова, плюнуть на вкрадчивые увещевания, разглагольствования про социальные эксперименты, политику, великодушие, язвы общества и равные права на образование для всех, и все всем рассказать. Чего тогда он испугался больше: что за это его выгонят из школы или что Люпин в отместку искусает? Или что его дружки потом не дадут покоя? А может, он Люпина пожалел? Или захотел доказать Поттеру, что не трус? Теперь уже не скажешь точно. Только вот не забылась и не забудется никогда липкая смесь страха, стыда и жгучей обиды.

Не стирается из памяти темный туннель, полный затаившихся теней, яркий свет, ударивший из полупроломленной двери, жуткий силуэт, с хриплым рычанием бьющийся в эту дверь. Не уходит воспоминание о странном оцепенении, охватившем его тогда, о руке, рванувшей за плечо, и потащившей прочь. И как невыносимо стыдно ему было сразу за все: что испугался; что в первую же минуту не понял, что это такое; что он, спец (как ему казалось) в деле, столь лукаво именуемом в этой школе «Защитой от темных искусств», просто стоял, не в силах пошевельнуться, и смотрел, как оборотень выламывает дверь. За то, что Поттер это видел, что и тут ухитрился выглядеть героем — «спас» однокашника. За то, что для них с Блэком это была всего лишь шутка, а для Северуса обернулось очередным унижением.

Стыдно за глупую уверенность, за торжество в душе, что вот теперь-то уж точно они получат по заслугам.

На что ты только надеялся, парень?

Нет, на самом деле надо было в тот же день написать матери, а на следующий — в попечительский совет школы, а еще рассказывать с упоением всем и каждому, какие, оказывается, тайны бывают у школьной администрации, присовокупляя, что времена нынче мутные, но вот слизеринцам каждое лыко ставят в строку, а Гриффиндор свободно держит у себя ручного оборотня, и никто им слова не скажет. И кто знает, как бы тогда повернулась жизнь… Хотя, скорее всего, не переменилось бы ничего, он в конце концов все равно сидел бы здесь и выслушивал эти надоедливые и страшные «надо» и «возможно», но тогда было бы в этой жизни хоть что-то, что так приятно вспоминать… Второй раз, кстати, он этот свой шанс не упустил…

Не в первый раз подумалось, что, возможно, в Большой Игре он занял место, предназначавшееся Люпину. Что именно оборотню, а не ему, Северусу Снейпу, была уготована роль маятника между той и другой стороной. Ведь были же маги-оборотни и до, и после Люпина. Но не ради них, а ради него так расстарался директор. Не ради них он нарушал все писанные и неписанные правила, не из-за них появилась на школьном дворе драчливая сумасшедшая ива, не из-за них слышали каждый месяц вои и хрипы и дрожали по ночам от страха жители окрестных деревушек. Но почему же ради Люпина директор пошел на все это? Не потому ли…

Прекраснодушному оборотню повезло и на этот раз — его место занял Снейп. И именно ему, Снейпу, достанутся в конце все «лавры» Иуды, ведь нет на свете ничего тайного, что бы не стало явным… кроме того, что способно вернуть тебе честное имя.

Северус очнулся, когда ощутил осторожное, будто перышко, прикосновение к своим мыслям.

«Конечно, Альбус, конечно, я все понимаю. Я помню условия нашего договора, и вернусь к своим обязанностям, как только Он позовет», — Снейп просто вылетел из кресла и из кабинета, не обращая внимания на огорченное (огорченное ли?) лицо директора и гадая, много ли тот успел понять, или это прикосновение было только началом. И если он, Северус, растерял былую хватку, и Дамблдор успел почувствовать, понять из его мыслей многое, то чем все это закончится и какой тот сделает вывод? Возможно, он просто не решится заставить прежнего перебежчика вновь переходить границу?

Оказалось, что нет, решится. Директор мог не просить вслух, все и так было ясно. Пока они слушали исповедь Крауча, Снейп прикидывал, чем можно будет объяснить опоздание. Барти точно спятил, в этом сомнений нет никаких, и способен на что угодно. Лишнее тому подтверждение, что он решился напасть на Моуди (!) и ему это удалось. Значит, Северус скажет, что предпочел выжидать — вызов мог оказаться ложным. И если бы он оказался ловушкой, частью плана безумного Крауча — «Если и есть что-то, что я ненавижу больше всего, то это Упивающийся смертью, оставшийся на свободе», — было бы глупо подставляться после стольких лет конспирации; менять место главы факультета в престижной школе на тюремную камеру, а может, и на поцелуй дементора, ему как-то совсем не хотелось. Деканы же во время Турнира постоянно на виду. Никто не поверит, что в такой момент он отлучился на несколько часов в туалет.

С другой стороны, если вызов не ловушка, если зовет своих слуг и правда Он, исчезнувший, но не забытый, в такой момент тем более не стоит терять доверие Дамблдора мгновенным побегом. Свой долг перед Лордом Снейп не забыл и остается ему верен. Он обещал следить за директором, и Темному Лорду наверняка будет интересно, какие меры предпримет при известии о возвращении его старый учитель и враг…

«Северус, ты знаешь, что я должен попросить. Если… если ты готов это сделать».

Северус не был готов.

Уже нужно было уходить, метка начала блекнуть, но, странное дело, жгла все сильнее, так, что онемела рука. Хозяин звал, хозяин требовал. Но Снейп задержался еще на полчаса. Последние полчаса своей мнимо-свободной жизни; он потратил их совсем бездарно: прошел к себе, лег на кровать и закрыл глаза. Его мутило, и прямо под ложечкой что-то противно ныло и скреблось. Так бывает, когда сильно хочешь есть, только дело на этот раз совершенно точно было не в голоде. Тогда он подтянул к груди колени, руками обхватил себя за плечи, сжался, съежился, превращаясь в огромный, бесформенный, чуть постанывающий ком.

Он не хотел никуда идти. Первый раз ему удалось вывернуться, он ушел от того, от кого уйти было невозможно, и сохранил шкуру и рассудок. Конечно, он поменял одну несвободу на другую, но благодаря этому уцелел и во второй раз — не был казнен и не сел на десяток лет в Азкабан, как некоторые. Теперь все начиналось заново, и в третий раз ему могло и не повезти. А так хотелось жить, просто жить! Не быть никому ни обязанным, ни должным. На мгновение откуда-то из подсознания накатилась волна липкого тягучего ужаса и отчаяния. И еще очень хотелось заплакать, плевать, насколько жалко это будет выглядеть. Да пошли эти гребаные клятвы, узы, договора и слова чести! Почему он, почему всегда это должен быть он?! Почему он не может спокойно проживать семейный капитал, как это делает Малфой, похаживая на министерские приемы? Почему тупица Макнейр пристроился себе на тепленькое местечко и рубит головы зверюшкам, ничуть не более опасным, чем он сам? Какого хрена не послать на разведку Блэка, раз уж тот анимаг, а не отправлять его почтовым голубем на поиски дружка-Люпина? Отчего это он, Снейп, должен будет рискнуть сейчас жизнью, а не этот двуличный оборотень — пусть бы прислуживал своему Сивому и вынюхивал у него, как обстоят дела, вместо того, чтобы вечно жаловаться на безработицу и безденежье. Или пусть бы этот старый дурень Дамблдор сам шел и сам договаривался со своим драгоценным Томом, ведь не Снейп, а именно Дамблдор вырастил у себя под носом этот подарочек. И других, кстати, тоже: и Розье, и Малфоя, и Эйвери, и Макнейра, и теперь они наверняка все уже там, рядом с Темным Лордом, а значит ему тоже давно пора. Боль в руке вдруг полыхнула резкой вспышкой, и он понял, что время действительно истекло.

— Дисциплина, Северус. — Несмотря на глухую тишину вокруг, в бесплотный шелест Темного Лорда все равно приходилось вслушиваться. Это заставляло нервничать еще больше: переспрашивать не осмелился бы никто, а прослушать что-то, означало подписать себе приговор. Нарочно ли возрожденный Том Риддл нагонял на собеседника страху или просто переоценил свои силы, устал? Так или иначе, шелестящие интонации неприятно напомнили Снейпу голос другого волшебника. — Дисциплина. Вы все разочаровали меня, но о тебе я все же был лучшего мнения.

Снейп стоял перед ним на коленях, низко опустив голову. Во-первых, поза означала полную покорность и подчинение, а во-вторых, избавляла от необходимости смотреть на говорившего. Снейп был потрясен. Прах ли беспутного Тома Риддла-старшего тому виной, кровь ли Поттера или кисть Петтигрю — соединившись, эти части позволили создать тело, лишь отдаленно напоминающее человеческое. Перед Северусом Снейпом стояла сама mors immortalis, бессмертная смерть, странно прекрасная в своей жути. Снейп боялся, что если рискнет поднять взгляд, то так и будет пялиться на бывшего хозяина, и кто знает, что в этом взгляде прочитает Темный Лорд и чем это закончится.

— Ты опоздал, Северус, и будешь за это наказан. Но прежде… Ты утверждаешь, что хранил мне верность все эти годы. Надеюсь, этой верности я получу доказательства. Я устал от глупой лжи и уверток.

— Я с радостью дам вам все, что вы потребуете, милорд.

— Ну что ж, посмотрим.

Невозможно было сказать, длилось ли это час или минуту. Сейчас для него не было ни времени, ни света, ни звука, и самого «сейчас» тоже не существовало. Тысячи игл ярко-белыми вспышками вонзались в мозг и отдавались в нем тупым тяжелым давлением. Вспышки пульсировали, и каждый раз, отступая, оставляли после себя страх возвращения. Ожидание боли, что вот-вот вернется, выматывало больше, чем сама боль. От чужого бесцеремонного копания в мозгу ломило затылок, давило на глаза. А еще он чувствовал, будто в голове, от виска к виску, ото лба к затылку скользит тонкая серебристая змейка, обжигающе-холодная и в то же время нестерпимо горячая. Так бывает, когда нечаянно касаешься кипятка: в первый момент режущий холод, мгновенно затем превращающийся в пульсирующий жар. Змейка оставляла этот жар за собой, и все, к чему она прикасалась острым кончиком своего хвоста, начинало пульсировать и раздуваться. В ушах стоял шум, язык и небо начало покалывать, и от этого Снейпу казалось, что его вот-вот хватит удар. Парализует, и остаток — долгий ли, краткий ли — своей жизни он проведет ослепшим, безгласным, не в силах пошевелиться, с вечной каплей слюны, свисающей из полуоткрытого рта.

Страх беспомощности и страх вторжения, нарушения личных границ, личного «Я» были подсознательными, первобытными, и Северусу никогда не удавалось избежать их.

Не важно, умело или беспомощно, аккуратно или бесцеремонно пытались проникнуть в его сознание, первым порывом всегда было закрыться, отбросить чужака вон. Время позволило ему научиться гасить этот порыв, но уничтожить его совсем не удавалось. Чтобы открыть себя кому-то, Северусу нужно было сделать над собой усилие; и тем большее, чем доброжелательнее он при этом хотел выглядеть. Поттеру нужно было научиться всего лишь выставлять защиту, Снейпу же с самого начала пришлось решать задачу куда более трудную: научиться впускать врага внутрь крепости, так чтобы тот при этом не догадывался, что он — враг, а перед ним — крепость.

Еще труднее было при этом не терять лица. Северус надеялся, что льдистая змейка, скользившая у него внутри, — это и есть то наказание, о котором говорил Лорд, и именно поэтому тот был так безжалостен. Но жгучие прикосновения Волдеморта было переносить все же легче, чем осторожные, легкие касания Дамблдора, потому что боль и страх он испытывал всегда, но сейчас ему не стоило скрывать ни боли, ни страха, и можно было стонать, и кататься по земле, и прикусывать до крови губы, а при директоре он мог только сидеть с хмурым видом, строя время от времени недовольные гримасы.

Снейп позволил себе упоительно-долгий миг отдаваться страху и боли, не думая больше ни о чем и испытывая почти облегчение: эти чувства можно было не прятать и не маскировать.

В этот момент все кончилось: ни давления, ни боли, ни тонких жалящих игл. Остались только тяжесть и странное ощущение, будто внутри он по самую макушку заполнен ледяной водой, и надо лежать тихо-тихо, чтобы не расплескать ни капли. Он скорчился на земле, измученный, жалкий, и сквозь шум крови в ушах слушал голос Темного Лорда, звучавший одновременно насмешкой и торжеством. «Ego ti absolvo a peccatis tuis…»2. Религиозному воспитанию в английских приютах всегда уделялось повышенное внимание, и воскресная школа наверняка была обязательной. «Эти сироты меня точно когда-нибудь доконают. Не один, так другой». Он не позволил этой мысли всплыть на поверхность, а потянул ее за собой в спасительное, затягивающее небытие.

— Северус, скорее! В замке Упивающиеся… у башни… там дети… скорее, нам не справиться… СКОРЕЕ!!!

Голос Флитвика было слышно даже из-за дверей. Сердце ухнуло куда-то вниз, и под ложечкой мгновенно образовалась тягучая сосущая пустота. Мальчишке все же удалось! Голова у парня что надо, Люциус зря разорялся. Ему стоило бы почаще хвалить сына — глядишь, тот не заварил бы теперь такую кашу. Ладно, Cеверус, с этой минуты ты больше не декан, теперь настала пора подумать о вещах более важных.

Коротышка чародей распахнул дверь, влетел в комнату и замер, не в силах сразу перевести дыхание.

— Что такое, Филиус?

— Никто… никто не знает… Северус, идемте! Там Упивающиеся… что-то жуткое у Астрономической, наверное, они пришли оттуда. У Башни бойня… Альбуса нет, но все, кто дежурил, уже там. И в коридоре дети… минут через двадцать туда сбежится вся школа. Давайте же!

— Поттер там?

— Его я не видел.

— А Малфой?

— Тоже… Но вы же понимаете, сейчас не до того, чтобы их пересчитывать. Ну что же мы стоим, быстрей!

— Да, да… сейчас…

Коридор встретил его двумя парами широко раскрытых испуганных глаз. Грейнджер. Ну конечно! И… кто-то из Равенкло, кажется. Что они здесь делают?

— Так. Вы слышали? У профессора Флитвика обморок. Помогите ему, пока я не разберусь, что происходит.

«Вот именно, когда разберусь. Альбуса нет… Случайность? Или было подстроено заранее? Кому известно, что его сегодня нет? Эти двое явно не за помощью прибежали, значит? Значит, были здесь, следили, и возможно, ученики у Башни тоже появились не просто так. Туда от любых спален минут пятнадцать, даже потайными ходами, и то, если знаешь, куда бежать. Значит, выслеживали? Малфоя? Кого ж иначе, либо меня, либо его…Что же все-таки он такое придумал, что должен сделать?

Кого он мог привести? Наверняка не тех, у кого здесь дети… Тех, кого науськала Белла, сам-то он вряд ли еще пока… Что им здесь надо, что?!»

Он уже почти бежал, мысли беспорядочно метались в голове. Он еще не знал, что будет делать, когда добежит. Что позволит ему сохранить равновесие. И та, и другая сторона примет поддержку, но…

Далекий гул возник и устремился ему навстречу, становясь громче с каждым шагом. «Скоро сюда действительно сбежится все школа, этого нельзя допускать…»

Додумать он не успел. Впереди мелькнула черная тень, он свернул за ней, и сразу вокруг стало шумно, тесно, замелькали яркие вспышки проклятий. В маленьком коридорчике перед лестницей кричало, металось, билось множество людей, и маленьких, детских, фигурок, казалось, было даже больше, чем больших, но все они, и большие, и малые, размахивали палочками, и что-либо понять в этой страшной кутерьме было совершенно невозможно. Он увидел, как несколько теней устремились на лестницу — вверх, на башню, и сейчас же вслед за ними бросилась к подножию лестницы одинокая маленькая фигурка, а за ней еще одна, побольше. Но едва они коснулись первых ступеней, как по проему прошла еле уловимая, беззвучная в этом гвалте рябь, и преследователи оказались отброшены на пол, прямо под ноги сражающимся. Тотчас послышались голоса: «Они перекрыли лестницу!», и Северус узнал «Viadesecratum», древнее, разрешающее путь лишь посвященным, заклинание.

Слишком редкое и сложное, чтобы просто прикрыть отход. А значит, не пришли оттуда, а именно туда стремятся люди, которых привел в замок младший Малфой. Там, на башне, находится цель, ради которой он рискнул всем. И словно в подтверждение этому он почувствовал, как скользнула вокруг правого запястья огненная змейка Непреложного обета и позвала за собою. Малфою требовалась помощь, та, которую он когда-то обещал.

Северус ощутил, как тянущую пустоту под сердцем заполняет веселое и злое отчаяние, как странная легкость охватывает тело. Говорят, что три — магическое число. Ну что ж, посмотрим, что потребует от него эта, третья клятва. Он бросился к лестнице, не сомневаясь, что барьер пропустит его, мимо чьих-то тел на полу, мимо бьющихся пар, мимо проклятий, рассыпающихся во все стороны, выбивающих больно жалящее каменное крошево из древних стен замка. Он бежал вверх по лестнице, и пока длился этот бесконечно долгий бег, все пытался предугадать, что же увидит наверху, что сделает, что скажет…

Вот и площадка. За дверью послышались голоса, и он рывком распахнул ее — готов и не готов к тому, что ждет его за этой дверью. Одним взглядом он обежал всех: Драко, угрюмого и потерянного, нетерпеливых Упивающихся, окровавленного Фенрира, блестящего злыми глазами… и жалкую одинокую фигуру, прижавшуюся к стене.

Директор больше не выглядел ни великим, ни могущественным, ни мудрым. Северус видел каждый год из ста пятидесяти, проступившие на покрытом испариной лбу. Каждую потерю, терзающую душу, каждую боль, мучающую тело, каждую ошибку, наложившую свой отпечаток…

Он вспомнил все свои расчеты и просчитанные ходы и отбросил их. Ему еще что-то говорили, что-то требовали от него, но он уже не слышал ничего, кроме тихого, почти скулящего «Северус…»

И тогда, с ужасом и восторгом ощущая, как распрямляется сжатая внутри него пружина, как исчезает все, что сдерживало и связывало, все, что обязывало и заставляло, он шагнул в раскрывшуюся у его ног пропасть.

И — на мгновение почувствовав себя свободным, — взмахнул палочкой.

[1] «Сказки Матушки Гусыни». Перевод Ю. Левина.
When I was a little boy,
I had but little wit;
’Tis a long time ago,
And I have no more yet;
Nor ever, ever shall
Until that I die
For the longer I die
The more fool am I.

Как был малыш я, у меня
Умишка было мало.
Давно я вырос, да ума
Побольше — нет, не стало.
До самой смерти, верно, мне
Не поумнеть никак:
Видать, чем больше я расту,
Тем больше я дурак.

[2] «Ego ti absolvo a peccatis tuis, In homini Patris et Fieli et Spiritus Sancti» — «Я отпускаю тебе грехи твои во имя Отца и Сына и Святого Духа».