Мышь

Автобус фыркнул, плюнул черным облаком дыма и остановился по самые двери в непроходимой грязи. Остановка по требованию — и водитель, сплюнув в окошко, с интересом уставился на пару, нерешительно застывшую на ступеньке. Невысокая растрепанная женщина в шерстяном платке и простом сером платье тянула за руку мальчугана лет десяти, такого же хмурого и тощего, как она.

Бледные, чересчур легко для сентября одетые, они не были похожи на розовощеких местных дачников, да и не было в этой дыре никаких дач: только та заброшенная громадина на болоте, говорят, шедевр архитектуры. Наверное, потому и не сносят, раз шедевр. Или потому, что там живут призраки — то-то время от времени в верхних комнатах мелькает свет, и иногда сама по себе чистится дорожка. А ему-то, водителю, какое до этого дело? Попросили остановить, он и остановил, путь и бредут себе по болоту дальше. Дождавшись, когда эти двое, по колено перемазавшись в грязи, сойдут на обочину, он медленно, чтобы не забуксовать, дал газу. Дачники спали или читали «Дэйли экспресс», по радио все бубнили что-то о плохой погоде.

До Кройдена оставалось два часа пути.

Северус хорошо запомнил путь в поместье, потому что всю дорогу сидел и смотрел на проплывающие пейзажи за грязным стеклом окна. Когда они выехали из Лондона, однообразные красные черепичные крыши викторианского пригорода, аккуратно подстриженные лужайки и поля для гольфа сменялись все более дикими и странными местами — пока они, наконец, не остановились в Большой Кройденской пустоши, по колено в грязи, с одной спортивной сумкой через плечо — и мать ещё, несмотря на холод, была в простых сандалиях, а он — в джинсовых шортах, которые ненавидел всей душой.

— Пошли, — коротко приказала мать.

Ноги увязали по щиколотку. Он мог бы помочь матери нести сумку, но не решался спросить. Они шли по затопленному полю минут двадцать от остановки, пока из влажного, липкого тумана прямо перед ними не выросла стена — потом торец дома.

— Западное крыло, — чуть слышно пробормотала мать и повторила, не оборачиваясь, — пошли.

А потом она остановилась и, оглянувшись по сторонам — хотя и так было ясно, что тут кроме них ни души на милю вокруг — вытащила свою палочку и тихо произнесла: Экспекто Патронум. Короткая вспышка была почти неразличима в потоке этой странной, вязкой мути, окутывавшей огромный дом, но Северус сумел разглядеть лучик, небольшой клочок света, метнувшийся к дому, просочившийся сквозь ажурные прутья решетки.

Мать быстро поглядела на Северуса, потом на дом, потом снова на сына — и, суетливо одернув платье, кинулась пригладить ему вечно неопрятные патлы.

— Ох, — произнесла она, то и дело оглядываясь на дом, — только вчера же мыли.

Северус промолчал. Она говорила это все время, отлично понимая, что его тонкие, длинные волосы становятся грязными через несколько часов после мытья — с этим ничего нельзя было поделать, но она все равно бормотала это «ох» каждый раз, делая вид, что удивляется. Северус не знал, отчего она ведет себя так.

— Ради Мерлина, Северус, делай только то, что я говорю. Ладно?

Ответа не требовалось. Пока они стояли у ворот, резко похолодало, и туман стал понемногу рассеиваться. Дома более жуткого, чем этот, Снейп ещё не видел. В книгах можно найти изображения самых разных имений — изящных классических загородных вилл, готических замков, чьи зловещие силуэты напоминают фигуры уродливых костлявых старух, наконец, самых искусных и причудливых творений рук человеческих. Этот же дом был… слишком простой.

Два крыла и центральное, кажется, два этажа, тяжеловатый в пропорциях, ровные ряды окон, нижние — квадратные, верхние — прямоугольники. И никакого декора. Вроде бы ничего особенного, обычный дом — но было что-то чудовищное в его простоте, что-то гнетущее.

Дверь распахнулась со стуком.

— Девяносто лет прожил на этом свете, только чтобы дождаться этого момента, — резкий старческий голос прорезал эту ватную тишину, — клянусь кровью Салазара, я думал, мое сердце разорвется от умиления, когда я увидел знакомый Патронус… Впрочем, что же я так сразу-то, я? А, дочь? Старик, говоришь? Не говоришь?.. Ну, ну, гости, проходите…

Старик картинно всхлипнул и махнул рукой, вытирая несуществующую слезу — и отошел в сторону, то ли освобождая им дорогу, то ли позволяя разглядеть себя во всей красе. Он был невысок, насколько высокими бывают для Северуса мужчины, хотя по сравнению с матерью все казались великанами. Нечесаная седая грива доходила до плеч, он был сутул, хоть и старался держаться прямо, вытертый бархатный сюртук сбился складками на узкой, костлявой груди, но туфли были вычищены до блеска.

— Специально для вас принарядился, уж простите, что пришлось подождать, — хозяин неприятно заулыбался, будто в этих словах скрывалась издевка, — то-то обрадовался, что дочка приехала. То-то засуетился.

Северус замер в нерешительности. Когда старик обращался к ним, он, казалось, их не видел — но он не был слеп, уж больно яркими и ясными были его глаза-буравчики, черные, как у него и у матери. Та вздрогнула, точно очнувшись, и решительно взяла сына за руку.

— Спасибо, отец, — тихо произнесла она, — мы с Северусом рады снова тебя видеть.

— Ты переночуешь здесь, — велел старик, проведя их вверх по лестнице, — он — напротив.

— Да, отец, — мать поклонилась как принято, по-старинному, — можно, мы пока…

— Ужин в семь, — резко перебил тот, — вы, я надеюсь, переоденетесь.

Он странным взглядом окинул босоножки и платье матери. Та стояла, не зная, куда девать руки, и это было видно, потому что она постоянно теребила рукав северусовой рубашки.

— У нас все так одеваются, — тихо произнесла она, — это Лондон. Мне, наверное, стоило захватить с собой мантию.

— Так одевается магглский Лондон, ты хотела сказать, — как будто невзначай поправил старик, -. может быть, тебе подойдут какие-то из вещей Ирен… И этого, — он кивнул в сторону Северуса, — переодень.

Как только старик, формально, низко поклонившись, ушел, мать втолкнула Северуса в комнату, предназначавшуюся ей.

— О господи, — прошептала она как обычно, по-магглски, — я только тебя прошу.

Смысл этой фразы был Северусу непонятен, и он не стал думать о ней. Вместо этого он сам открыл сумку и вытащил нормальные брюки. Стянул, наконец, эти раздражающие шорты.

— Ты помнишь дедушку? — спросила его мать.

— Нет, — ответил он.

— Ах, да. Тебе же было три года. Но ты, наверное, слышал…

— Ничего я не слышал.

По крайней мере, это было честно. Мать поднялась с кровати и открыла шкаф, полный женской одежды. Такое великолепие не каждый день увидишь. Зеленые, красные, малиновые и голубые мантии, мантии из шелка, шерсти и чистого пуха, почти невесомые и теплые, мантии, отороченные мехом и вышитые тесьмой. Наверняка, подумал Северус, здесь живет какая-то модница.

Мать с озадаченным видом принялась перебирать это богатство, а он, устав смотреть на тряпье, встал и отошел к окну. Туман рассеялся. Всюду, куда простирался взгляд, были топи — мутная, хлюпающая жижа, поросшая илом и мхом, диким ковылем и какими-то цветочками.

— Ты не смотри на это, — вдруг сказала мать, — я была тут летом и весной. Все живет, цветет… это как море цветов, знаешь, и пахнет, как это объяснить… ай!

Она взвизгнула и отпрыгнула в сторону; Северус оглянулся, даже не подумав о палочке — что-то маленькое, верткое, кинулось наискосок комнаты, и мать, растрепанная и бледная, испуганно смотрела в угол.

— Пожалуйста, — тихо произнесла она, — возьми ее… их тут много, в доме, в старых вещах… только возьми, я боюсь, что они забираются в кро… кровати.

Северус молча опустился на колени и протянул ладонь. Ему даже не пришлось ловить — полевка сама, перепуганная насмерть, кинулась к нему. Он только слегка сжал пальцы, ухватив ее за хвост.

— Маленькая какая.

Мышь и правда была меньше его кулачка. Она сидела, сжавшись, в ладони и смотрела на него своими глазами-бусинками. Северус осторожно провел большим пальцем по шерстке — сальная и блестящая, как его волосы. Мышь мелко задрожала, и он почувствовал пальцем каждую ее косточку, каждую жилку.

На столе стояла пустая ваза для цветов, и он, не долго думая, сунул мышь туда. Ваза была высокая и узкая, и Северус знал, что зверек не сможет забраться вверх по скользким стенкам.

— Мама, можно…

Он оглянулся, но мать только махнула ему рукой. Она была занята. В одной руке у нее была пригоршня шпилек, другой она пыталась удержать мантию, которая явно была ее велика и то и дело сползала с плеча.

— Только не сейчас, Северус.

Он пожал плечами и пошел к себе. Его комната была меньше, зато тут имелся камин, и все стены были увешаны портретами в старинных тяжелых рамах. Окно выходило не на болото, а во внутренний дворик, занесенный мокрыми листьями. Дорога через поле была выложена крупными, неровными булыжниками, поросшими плесенью. Вдалеке виднелась кромка леса. На всем этим нависала серая глыба неба, тяжелого, плотного, ни облачка.

Спиной почувствовав чей-то взгляд, он вздрогнул и обернулся. Молодая женщина с портрета улыбнулась и помахала ему рукой.

Северус молча поздоровался — чуть склонил голову — и подошел ближе. Дама радостно улыбнулась ему. Портрет был не очень старый, но порядком потускневший от сырости. Но, хотя краски вытцвели и лицо женщины казалось смазанным, все равно можно было разглядеть, что у нее глаза-озера, и изумительной правильности все черты.

Наклонившись, он прочел ее имя. Сегодня он уже слышал его.

— Так это ваши мантии? — спросил он, кивнув в сторону комнаты, где мать все сражалась со шпильками и нарядом. Женщина покачала головой с грустной улыбкой, поджав губы.

— Вы не говорите, — с некоторым разочарованием протянул Северус.

Он стоял у портрета ещё некоторое время, пока мать, порядком побледневшая и взволнованная, не позвала его вниз.

Старик был великолепен. Чуть приблизившись, можно было сосчитать все складочки на его на гофрированном банте, манжеты сияли безупречной белизной, а над бархатным сюртуком, казалось, постаралась целая армия домовых эльфов. Даже нестриженные седые лохмы выглядели ухоженными. Дед сел во главу стола, и мать сразу же отодвинулась дальше, будто пытаясь спрятаться за Северуса. Столовая была огромной и, казалось, занимала большую часть первого этажа. Эльфы не стали занавешивать ряды огромных окон, и там, за стеклом, было видно, как день клонится к закату, и туманный пейзаж утопает в пепельно-серых сумерках.

— Ну-с, — объявил старик, поднимая бокал вина, — на аперитив, а? За тебя и… ба! Я же чуть не забыл про твоего драгоценного отпрыска! Эйлин, детка, а он будет называть меня дедушкой, а?

Он со стуком поставил перед Северусом полный бокал вина, кажется, не отдавая себе отчета в том, сколько лет внуку.

— Северус, представься дедушке, — покорно произнесла мать.

— Северус Снейп. Мне десять. На следующий год я пойду в школу, — отчеканил тот, глядя себе в тарелку.

— А! Школа! Знаем мы такое дело, знаем, — старик одним глотком разделался со своим вином, — Слизерин, небось? Небось, мечтаешь? Слышишь, Эйлин, а его возьмут в школу-то, а? Полукрового-то — возьмут? А?

Северус скосил глаза и увидел, как мать вспыхнула на мгновение, но тут же собралась приняла прежний спокойный вид.

— А отчего же его не взять, — медленно произнесла она, — он колдует.

Старик прищурился и снова вперился взглядом в Северуса — это порядком раздражало. Всю дорогу по дому, и когда дед встречал их у ворот, он и не посмотрел на него ни разу, даже не спросил его имени — как будто его, Северуса, не существовало. А сейчас старик налил себе второй бокал вина, даже не притронувшись к закускам, и смотрит на него, как будто пытается разглядеть что-то глубоко запрятанное, только ведь нет так ничего.

Мальчиков, что ли, не видел.

— Колдует, говоришь? Приколдовывает? А что колдует-то, а? Что, целлофановые пакеты в крыс превращает, или на вениках летает, или, может, он этот ваш… мигнетафон заставляет работать? Али что?

— Да, он растет не совсем в обычаях магов, — терпеливо начала мать, — но его способности обещают быть отнюдь не меньше, чем…

— А? — перебил дед, хотя Снейп был уверен, что тот слышал все до единого слова, — я, знаешь ли, становлюсь глуховат.

— Я говорю, его способности… — ещё громче заговорила мать.

— А?

Она замолкла, резко отведя взгляд. Северус почувствовал мучительную неловкость — не свою, он никогда не стеснялся — но неловкость матери, и понял, что не в силах смотреть на старика. Вместо этого он уставился в свою тарелку.

Есть отчего-то не хотелось, хотя они весь день провели в пути. Северус принялся ковырять еду вилкой, и рисовый пудинг развалился, расплылся в соусе. Старик с аппетитом поглощал ужин, запивая его вином. Стоящая перед ним бутылка постепенно иссякала. Мать так и не притронулась к еде.

Закинув в рот остатки пудинга и тщательно пережевав, дед с удовлетворенным видом откинулся на стуле.

— Слушай меня, мальчик, — сказал он, — я расскажу тебе историю про твою замечательную маму. О! У меня их сотни, правда, Эйлин? — он подмигнул маме, которая, кажется, не воодушевилась его идеей, — дело было на моей второй свадьбе. Невеста была… А, впрочем, дело не в невесте. Мама твоя пришла тоже… недавно только школу окончила, да все туда же — напялила свою выпускную мантию, хотелось ей, видишь ли, быть красивой. А, Эйлин? Ты помнишь эту историю? И вот сидит она, значит, в своей мантии, ждет, значит, тоста. И вот как пришло время ей отца-то поздравлять, как встает она — только школьница — и говорит, значит: мол, дорогие папочка и мачеха, поздравляю вам и желаю вам всего самого хорошего, и есть у меня для тебя, мол, милый папочка, подарок…

— Отец, — голос матери был глухой и тихий. Непонятно, что было в нем больше: мольбы или предостережения.

Старик отсалютовал ей бокалом и сделал изрядный глоток. Поморщившись на секунду, он продолжил как ни в чем не бывало своим резким, насмешливым голосом:

— А, помнишь, помнишь, — он ласково улыбнулся матери, — ай, молодец. Так встает она, значит, а сама со своими нечесаными волосами, и этим лицом своим, сутулая, значит, как всегда, а сама в мантии… Встает, значит, и говорит: милый папочка, радуйся, у меня тоже скоро будет…

— Отец.

— Будет… кхе-кхе, — дед отхлебнул ещё, вытер губы, и засмеялся своим неприятным дребезжащим смехом, — будет ребеночек, говорит. Ты, Северус, у нее будешь, значит. Ну, представляешь, какова? То-то мы все обрадовались! То-то пляски начались, то-то танцы. А я все сижу, значит, над своим стаканом жениховским и, значит, думаю — какова пигалица, а ведь в школе-то уродиной слыла, даже на бал пошла с подружкой, и платье-то это…

— Отец!

Дед, не глядя на дочь, резко откинулся в кресле и рванул бант, освобождая воротник. Он сделал несколько резких, судорожных глотков воздуха, потом помотал головой, отгоняя тошноту, и снова вперился взглядом в Северуса, даже не кивнув Эйлин; глаза у него сделались темные, страшные, и видно было, что он с трудом себя контролирует, но отчего-то — по какой-то совершенно немыслимой причине — Северус не испугался. Он не понимал большей части сказанного, и просто сидел, глядя перед собой, глядя на старика, вцепившегося в край стола.

— Ещё, — наконец, выдохнул тот, — ещё вина. Быстро.

— Нет! — Эйлин подалась вперед, — хотя бы не при ребенке.

— Не при ребенке? — дед медленно поднял голову, теперь он сидел нос к носу с дочерью, — не при ребенке, говоришь? Ну, ну, доченька… Я полагаю, у вас с дорогим Тобиасом дома просто образец… образец…

— Это не должно касаться Северуса, — почти прошептала мать.

Тот не смел поднять глаза, но дед вскочил со своего места и, порядком пошатываясь, подошел к нему. Бухнувшись на соседний стул, он своими длинными костлявыми пальцами осторожно, почти бережно подцепил подбородок Северуса и приподнял его. Глядя ему в глаза он заговорил, и голос его звучал тихо:

— Северус, мальчик. Твоя мать упорно отмалчивается, так может быть, ты мне скажешь? Отчего… отчего вы с Эйлин сбежали из дома искать убежище у меня? Ну-ка, скажи мне.

— Отец, он не понимает, — на глазах у матери были слезы, и Северус начала вспоминать. Это показалось ему знакомым.

— Я… я не знаю, из-за чего.

— Нет, знаешь, — перебил дед, — я вижу, что ты не такой, как она. Ты умный, правда? Ну-ка, расскажи мне, что сделал такого твой драгоценный папаша… после чего вы с мамой ушли? Может, он что-то ляпнул не то или ещё что похуже? О, это так в духе магглов! Скажи…

За окном была кромешная тьма. Они засиделись, и над болотами уже зажглись первые звезды. Лицо Снейпа-старшего сильно постарело — Северус мог представить, каким красивым оно было когда-то — но его глаза были по прежнему яростными, черными, блестящими. Он смотрел на него и молчал.

— Не трогай его. Не трогай его… он не в чем не виноват, — сдавленным голосом произнесла мать, — ты хотел поглумиться, сказать, что ты во всем был прав? Я, я, твоя дочь, говорю тебе — ты во всем был прав. Кроме моего сына. Потому что это лучший…

— Как это по-женски, — неожиданно тихим, усталым голосом пробормотал дед, — мой-ребенок-самый-лучший. Ладно, Эйлин. Уже поздно, и я не знаю, кого здесь надо убить, чтобы мне принесли ещё вина. Думаю, ты права, и нам всем пора спать. В конце концов, утро вечера мудренее, а? А? Правда, Эйлин?

— Северус?

Тихий голос заставил его оторвать голову от подушки.

— Ты уже спишь? Прости.

— Нет… мама, проходи.

Он сел в кровати и включил свет. Мать стояла на пороге, сжимая в одной руке тлеющую свечу, а в другой…

— Я принесла тебе это. На случай, если тебе станет здесь одиноко.

Северус пожал плечами. Он уже давно забыл о своей находке, и сейчас ему не было до зверька никакого дела. Но мать тихонько прошла в комнату и поставила вазу на стол.

— Я утащила с ужина немного хлеба и воды. Она не останется голодной. Ты уже придумал ей имя?

Северус только скорчил рожу.

— Ах, прости. Я помню, ты не маленький.

Ночью в доме на болоте было тихо. Ветер подвывал в оконных рамах, поскрипывали двери, но было совершенно темно, и сложно было даже различить лица спящих на портретах. Снейп на секунду задумался о том, спит ли сейчас Ирен. И спит ли она вообще. На портрете она выглядит такой усталой.

Удивительно, как этот дом с таким шумным хозяином и, наверняка, не меньше десятка домовых эльфов может считаться необитаемым. Должно быть, старику здесь и вправду скучно, когда не с кем поскандалить и не на кого покричать. Наверняка старик здесь просто тихо спивается. От этой мысли ему становилось немного легче. Не за себя. За маму.

— Знаешь… — сказала мать, присаживаясь на край кровати, — прости за сегодняшнее. Я знаю теперь, в кого у тебя трудный характер.

Даже в темноте было видно, как она улыбается.

— Ты не пугайся своего деда. Знаешь, он покричит-покричит, да успокоится. Они все такие. Видишь ли, он был категорически против моей связи с твоим отцом… ты знаешь, наш род всегда очень трепетно относился к чистоте крови. И после произошедшего на свадьбе был скандал почище этого. При всех — при гостях, при Ирен… Мол — с кем ты связалась…

— Кто такая Ирен? — шепотом спросил Северус.

— Его вторая жена, — ответила мать, — твой дед был любителем красивых женщин и аристократических увеселений. Поэтому я его так раздражаю, — мать виновато повела плечами, худенькая, сгорбившаяся, с распущенными спутанными волосами, — поэтому он так любит всем и всякому доказывать, что он прав. Насчет меня, насчет твоего отца… насчет всех вообще. Дед — один из тех людей, что всегда и во всем правы.

Где-то наверху включился свет — в коридоре стало светлее — и раздались шаркающие старческие шаги. Дед бормотал что-то, то ли спотыкаясь на каждом шагу, то ли забыв дорогу в ванную. Мать сидела рядом, положив руку Северусу на лоб, и ладонь ее была сухой и теплой.

— Я не хочу оставаться один, — честно признался он, — я хочу, чтобы ты была здесь, со мной.

Он упрямо поджал губы. У него была когда-то теория о том, что таким, как он, стоит целью своей жизни поставить стремление раздражать других. Упрямые, ершистые, нелюдимые дети — из тех, что сразу рождаются стариками. Он никогда не говорит «пожалуйста» и «спасибо», и ему никогда не бывает стыдно. Что ж, ему это нравится.

Во всяком случае, он не один из тех надушенных, пухлых чистокровных отпрысков, вроде тех, что здесь на портретах. Их сладкие улыбочки приводят его в тихое бешенство — наверняка эти детки без заклинания и чайник вскипятить не смогут.

— Останься со мной, — повторил он, и мать устало покачала головой.

— Только сегодня, Северус.

Он зарылся носом в ее теплые, мягкие руки и заснул так, даже не пытаясь перетянуть на свою сторону одеяло. А когда он проснулся, мать уже ушла, но ему не было страшно на новом месте, потому что солнце ярко светило в окно, и не было никакого тумана. Болото больше не выглядело мерзкой засасывающей трясиной, он жило и дышало само по себе — не море цветов, конечно, но действительно как живое поле, зеленое, заросшее травой и украшенное россыпью розовых и золотистых пятен, оно колебалось, то утихая, то снова приходя в движение, и это действительно было красиво. И небо в этот день было красивое — высокое, с цветными переливами, куполом, как перевернутая раковина.

Завтракать не хотелось, и, решив миновать эту необязательную формальность, Северус быстро оделся и кинулся на улицу — но не тут-то было.

— Постойте-ка, молодой человек, — цепкие, длинные пальцы обхватили его запястье.

Он замер и медленно оглянулся. Солнце светило в глаза и хотелось, бросив все, отправиться куда-нибудь на болото, исследовать, наконец, новую территорию. Но старик держал его крепко. Одетый в широкополую шляпу и высокие сапоги, он был похож на одного из местных ремесленников-магглов. Как бы его ни обижало это это сравнение…

— Позвольте с вами прогуляться? Вчера я был… немного не в кондиции и не воспользовался возможностью узнать вас получше.

Ответа определенно не требовалось. Подхватил Северуса под руку и слегка согнувшись, старик поковылял с ним вдоль двора по направлению к старинной дубовой аллеи, из тех, что украшают всякое достойное английское поместье.

— Ваша мать, — начал он неторопливым, почтенным тоном, — утверждает, что вы — крайне сообразительный и толковый молодой человек. Конечно, я принимаю во внимание обычное женское бахвальство, но тем не менее, признаюсь, ей удалось меня заинтересовать… Знаете ли, я отказался от дочери много лет назад, и уж не знаю, какое чудо может заставить меня принять как внука ее полукрового сына, но, тем не менее… Ну, вот, допустим: чем вы увлекаетесь? А?

Они подошли к аллее, но не стали идти по ней, а наоборот, свернули к берегу, к самой топи, к неясной кромке воды. Снейп стоял, угрюмо ковыряя ил носком ботинка.

— Ну же, не стесняйтесь. Я не буду считать это хвастовством.

Старик стоял и улыбался своей хитрой издевательской улыбочкой, и, ей-богу, была бы сейчас у Северуса палочка, он бы с наслаждением показал бы «своему дорогому дедушке» что он умеет… Но палочки не было, а потому он принял обычную тактику: молчать, хмуриться, и проклинать про себя. По крайней мере, он не похож на того пухлощекого аристократического малыша с картины, что мог бы этому господину понравиться…

— Ничего такого я не умею, — сердито буркнул Северус и вырвал руку из костлявых пальцев.

Мать подошла и встала сзади, обнимая его за плечи. Это было так унизительно, перед дедом — в самом деле, ему же не пять лет. Но дед стоял и щурился на солнце, и улыбался. Несмотря на то, что грязи было предостаточно, и мать одела теплое пальто и сапоги по колено, ощущения были совсем не осенние. Солнце играло на поверхности воды, и не было ни малейшего ветерка, чувствовалось бархатное дыхание уходящего лето. Будто это снова были последние августовские деньки.

— О, он силен в Зельях и Травологии, отец. Прекрасно владеет основами темных заклинаний, и к тому же…

— Что-то не верится, — произнес старик, — он не как мы, Эйлин, и ты прекрасно отдаешь себе в этом отчет. Я не знаю, зачем ты вообще… ты могла бы отправиться к родителям своего ненаглядного…

Мать резко вдохнула свежий, морозный воздух — и задержала его в груди, не выдыхая — Северус мог почувствовать это, так близко она стояла. Дед же смотрел на него с брезгливостью, опираясь на свою сучковатую палку, будто он был не мальчик, и не человек вовсе, а некий маленький зверек. Потом старик перевел взгляд на мать.

— Ну, что молчишь, дочка? — спросил он, отвесив издевательский поклон, — десять лет назад, когда этот только родился, ты была куда более разговорчивой. Помнится, все права свои на свободную любовь защищала и бросалась в меня заклинаниями, так оно было, верно? А?

— Я не… — мать резко подалась вперед, но старик оставался неподвижен: зловеще нависнув над своей палкой, он все больше бледнел, раздвигая губы в кривой, язвительной ухмылке.

— А? — повторил он, подставляя ладонь к уху, — этот твой брак… У тебя никогда не было много кавалеров, но до такой степени опуститься… до… маггла! И что, к чему тебя привел этот твой вожделенный брак, а? А? К чему он тебя привел? Что твой муженек закатил тебе очередной скандал, и ты с ребенком здесь, с этим тихим мышонком, с этим зверенышем…

— Папа!

— Ты — мышь, — произнес он, тяжело и хрипло выдохнув, — серая, невзрачная, зашуганная мышь, мышь, загнанная в угол. Вот кто ты. Ты не женщина… Ты мышь.

Северус резко, до крови закусил губу. В груди что-то дернулось и словно оборвалось. Быстрой судорогой свело все мышцы — и старик, внезапно охнув, сделал несколько шагов назад, выронил свою палку — и медленно повалился вниз, в эту грязь, в ил, онемев от изумления. Будто искра проскочила в воздухе, и Северус явственно почувствовал, как все внутри него потрескивает, искриться от напряжения, как в воздухе застывает, развеиваясь, волшебство.

Это было настолько сильно, и резко, и странно, что, казалось, он не мог этого выдержать. Увидев, что мать подлетела к деду и бухнулась рядом с ним на колени, он развернулся, и, сделав несколько нетвердых шагов, побежал, по колено увязая в болотной жиже, опрометью кинулся прочь.

Холодный воздух бил в лицо, и земли почти не было видно — сразу же за кромкой горизонта разливалось небо — бесконечное, синее, синее небо, какое бывает только в английских равнинах. Небо было огромным, оно нависало над Кройденской Пустошью гигантским, немыслимым куполом, и он, десятилетний мальчишка, чувствовал себя маленьким зверьком, он чувствовал, что ему некуда деться.

Он бежал, не оглядываясь, даже не заботясь о том, чтобы не потеряться. Скорее, он хотел потеряться. Он и так был потерянным. Легкие наполнялись кислородом, и для бледного, нездорового городского ребенка это было слишком непривычно, воздух был чист и прозрачен, он дрожал, словно вибрирующее стекло — и голова закружилась, Северус сел прямо на землю, а когда очнулся, мать уже несла его на руках обратно в дом.

— Спи, — сказала она, — хотя бы полежи так немного.

— Дедушка… — он впервые заставил себя назвать его, как полагается.

— С ним все в порядке, — мать вздохнула и собрала в пучок черные, с проседью волосы, — это всего лишь неконтролируемая вспышка магии. Это твои эмоции. Ты не должен себя винить.

— Он…

— С ним все хорошо, — спокойно повторила мать, — потерпи ещё пару дней. Я напишу отцу, и мы отсюда уедем.

Когда она вышла из комнаты, дверь закрылась не полностью, и Северус мог видеть сутулую, скрюченную фигуру старика, за портьерой.

— Парень-то дает, — пробормотал он, — а я вот говорил — полукровыш… Эдак меня шарахнуло — выбросы такой силы не у каждого мышонка бывают, а я…

Мать, кажется, улыбнулась и тихо прикрыла дверь.

Сон пришел быстро, и Северус провалился в него, как в черную яму, как в некую дыру. Ему редко являлись сновиденья, но в этот раз он увидел себя, снова лежащим на полу в пустой квартире, в свой захламленной комнате. Он лежал так, закинув за голову руки, и слышал, как спорят отец с матерью за дверью на лестнице: некоторые слова отчетливо, некоторые — просто смутным гулом где-то позади. Звон битой посуды. «И твой неблагополучный ребенок!…»

Северус улыбнулся. Да. Это про него. Сон становился все глубже, будто он шел по темному тоннелю, будто медленно, неуверенно брел сквозь туман, пока не наткнулся на торец страшного дома с квадратными окнами и маленькую фигуру матери. Эйлин улыбнулась ему и взмахнула палочкой: Экспекто Патронум. Клочок света в беспросветной тьме сновидений, ее маленький защитник, верткий и юркий, освещал им путь.

— А?

Северус открыл глаза и снова увидел старика — в кромешной темноте комнаты сложно было понять, снится ему это, или нет. Дед стоял, сжимая в одной руке огарок свечи, в другой — неполную бутылку виски.

Он смотрел не на него, но на портрет. Дама не спала; отведя взгляд, она тонко и печально улыбалась.

— А? — повторил старик. Пошатываясь, он подошел к картине и приложил ухо к самому холсту, — р-рраздери вас горгулья…

— Она не говорит…. Сэр, — сказал он, садясь на кровати, — извините, если помешал.

— А, ты, — дед обернулся, от него несло алкоголем и табаком. Он явился сюда без трости, и потому опасно спотыкался на каждом шагу, — а я, знаешь, все списываю на свою глухоту.

Северус моргнул, на секунду представив себе эти безмолвные диалоги с бесконечным, нетерпеливым стариковским «А?» и немотой Ирен. То ли это вина нерадивого художника, то ли просто отсырели, испортились волшебные краски. Но, действительно, знает ли об этом старик? Или правда думает, что она может что-то сказать ему, а он ничего не слышит?

— Она не говорит.

— А?

— Вы же слышали, что я сказал, — Северус осмелился, наконец, озвучить то, что с самого приезда сюда не давало ему покоя, — если вы все слышите, зачем вы притворяетесь?

Дед, на удивление, не разозлился. Сделав из бутылки изрядный глоток, он подошел к кровати Северуса и присел на краешек.

— Хороший вопрос, — пробормотал он, — наверное, потому что я не хочу этого слышать? Или, наоборот, хочу услышать что-то, а люди говорят все не то?

— Что вы хотите услышать?

Северус сел, обняв руками колени. Старик едва на ногах держался, и его руки слегка подрагивали — верный признак того, что он выпил куда больше обычной нормы.

— Например, вон ее вот голос, — дед кивнул на портрет, — в жизни он был прекрасен, как и она сама. Или хоть немного правды от твоей серенькой мамочки, Северус… Она, знаешь… — старик вздохнул, — она ведь признает, что она не права, но делает это из трусости, а я ненавижу трусость. Он труслива, как мышь… Она стыдиться рассказать мне про вашу с ней жизнь в Лондоне, и избегает меня, будто я враг какой-то, трусиха, она просто боится, что я раз скажу ей все, что я о ней и о ее муженьке думаю, боится, что…

— Я не боюсь, — мать встала на пороге комнаты, скрестив на груди руки, — если хочешь знать, я не боюсь твоей правды.

— Да-а? — старик вскочил, радостно ухмыляясь, это было омерзительно, но он словно гипнотизировал, и глаз от него оторвать было невозможно, — а чего же ты мне… не расскажешь все в деталях, Эйлин? Раз уж ты… в моем доме?

Мать зашла, в халате, с распущенными волосами. В темноте ночного дома ее глаза казались беспросветно черными.

— Потому что боюсь, что ты любишь меня настолько, что, услышав все, немедленно сорвешься в Лондон и убьешь Тобиаса по всем правилам кровной мести, отец.

Старик опасно пошатнулся, казалось, ещё немного — и он упадет. Но мать отчего-то не стала подбегать к нему, как обычно, и отбирать бутылку, и поддерживать его за плечо. Она стояла на пороге, впервые за несколько лет выпрямившись, расправив плечи, отчего сразу стала казаться намного выше обыкновенного.

Дед пробормотал что-то, но слов было не разобрать. Он снова бухнулся в кресло.

— А? — спросил он отрешенным голосом, уставившись на дно стакана.

— Ирен мертва, — продолжала мать тихим, спокойным голосом, — ее портрет не говорит уже много лет, а ты все пытаешься услышать. Ты медленно спиваешься в этом доме, в полном одиночестве, никуда не выходя — ты дошел до того, что магглы, живущие в округе, считают поместье заброшенным и населенным призраками.

— А?

— И все знают, что большего труса на свете нет. Все знают, что у тебя отличный слух, но ты с упорством сумасшедшего занимаешься самообманом, предпочитая слышать только то, что хочешь слышать, и отказываясь слышать правду, потому что ты… потому что ты боишься ее. Пожалуйста… — мать судорожно вздохнула, — пожалуйста, положи бутылку. У тебя есть неудачница-дочь и внук-полукровыш, это может тебя не устраивать, но ты не один. Пойми же, что ты не один.

— А?

Старик закрыл глаза. Потом встал, как был, с закрытыми глазами и бутылкой в руках и направился к двери, с такой точностью огибая в темноте предметы, что Северус подумал — дед, верно, часто заглядывает сюда по ночам. На красивом лице Ирен застыла все та же грустная улыбка.

И только выходя из комнаты, дед задел ногой стол — и чертыхнувшись, перешагнул через разбившуюся вазу. Юркий маленький зверек — сгусток кромешной тьмы бросился к открытой двери. Северус даже не успел пожалеть об этом.

Мать села на кровать, где только что сидел дед, и обняла Северуса обеими руками. Он позволил ей это с радостью, потому что в этот раз это не выглядело унизительным — наоборот, это было вполне естественно и очень… тепло. Это было как будто ты вернулся домой после долгого путешествия.

— Я вернусь в Лондон, — сказала мать, — деду ты очень понравился. Он говорит, что, судя по сегодняшнего нокауту, из тебя получится великий маг. Принц… Он говорит, что мог бы научить тебя многому. Он был великим человеком, твой дед, — он говорила, и Северус чувствовал, как медленно закрываются его глаза, — великим и очень хорошим человеком. Он и остался хорошим человеком, хоть он и стесняется этого, и язвит, и… мне иногда кажется, вы с ним очень похожи. Он сможет, Северус… он очень многое умеет. Он позаботится о тебе.

Она ещё что-то говорила о том, что необходимо закрыть портрет и отобрать у старика бутылку, но Северус уже не слышал ее. Это был не сон, нет — это была некая сладкая дремота, когда мягкий свет просачивался сквозь щели в оконных рамах, и тени длинными полосками стелились по полу, и вся округа утопала в предрассветной дымке, и мать обнимала его так, как обнимают кого-то на прощание.

Дед ещё долго громыхал наверху какими-то склянками, то включал воду, то выключал, яростно топал по ступенькам, но в доме не было страшно — в конце концов, по-настоящему страшно может быть только в их лондонской квартире, а здесь… здесь нормально. С утра они с дедом стояли на крыльце и смотрели, как мать идет к остановке через болото все с той же старенькой сумкой через плечо — маленькая и некрасивая. Остановившись на обочине шоссе, она махнула им рукой, одернув платье.

Эйлин оставила ему на память фотографию, где она на седьмом курсе стала чемпионом по игре в плюй-камни. Со школы, подумал, Северус, она не сильно изменилась.

В этот день было ветрено, и ей наверняка должно было быть холодно, но она просто стояла там и смотрела на него, Северуса, на старика с тростью, на дом, в котором оставляла сына. Надолго ли — это не было известно.

Она сказала, что будет писать.